Держа в руке ключ от входной двери, не сняв ни фуражки с крабом, ни куртки с капитанским шевроном по плечам, давно стоял я в комнате сына, опустив на пол возле его кровати бисквитный торт, купленный в ресторане по пути из порта домой.
Откинутое во сне одеяло открывало плечико сына, согнутую в локте руку.
Спал он, уткнувшись лицом в подушку, дышал до того тихо, что, лишь наклонившись, я уловил колебание вздохов.
В дом я вошел неслышно, отворил дверь своим ключом.
Сколько бы и на сколько ни уходил я в моря, ключ от дома всегда со мной, в нагрудном кармане куртки.
Однажды в ходовой рубке «Амгаль» хватился, охлопал карманы — нет ключа, вывернул наизнанку — нету, опрометью в каюту и ну выдергивать ящики письменного стола, ну ворошить бумаги —петитам.
Сунулся в спальню, к платяному шкафу, а из-под кровати, откуда буфетчица Тамара выметала остатки минувшего дня, ее круглый, туго обтянутый зад ударил в глаза, как встречная фара.
Не сразу увидел за ним лицо и недовольную мину на нем.
- Ну вот! Ну конечно — Георг Иннокентич! Вечно вы в самый мусор!
Женская склонность обобщать всякий промах нашего брата до негативной черты характера — явный признак тайного раздражения.
- Вечно вы подождать не можете! Мой труд, конечно, не труд, а так...
Из морской практики известно, что в конце долгого промыслового рейса буфетчица, как правило, приучается смотреть на капитана как на мебель с инвентарным номером его каюты, например на шкаф, ключ от которого спрятан, утерян или вовсе забыт на берегу, если капитан не домогался и готовности не поощрял.
Нагибаясь и до звона натягивая трико, самая-самая, Софи Лорен не только среди пяти женщин «Амгаль», но и среди всех женщин всех больших траулеров в океане, наша Тамара говорила-говорила, глядя на меня крупным глазом; говорила-говорила-говорила, глядя на меня в упор и стягивая с кресел чехлы; округло поводила молодыми руками, смахивая невидную пыль, и говорила- говорила-говорила-говорила, пока не стала передо мной, выложив ладонь на крутой овал бедра.
- Ну и что, если у меня голова не Дом Советов? — спросила, сильно ударяя костяшками пальцев по лбу.— Так поэтому нельзя найти для меня парочку слов? Неужели так трудно ответить, сказать — ладно, не два — полтора завалящих слова?
Отдельно, на особицу от рассерженных глаз, жил на лице ее рот: яркие и припухлые, надутые изнутри светящейся краской, губы жалко кривились.
— Ну, не здесь, допустим, не со мной, а, допустим, дома у себя, интересно узнать, с кем-нибудь там вы разговариваете вообще? Бывает или тоже нет?
«С кем-нибудь там», — сказала она. Жена капитана на судне — табу, тема, касаться которой никто не смеет, до которой капитан не снисходит в разговоре с кем бы то ни было на борту.
- Ну ни разу в жизни не видала, чтоб человек так не открывал рта! Неужели вы постоянно вот так? — показала Тамара, прикусив зубами умелый рот.— Неужели во всех случаях жизни? — Нажала ладонью на бедро, провела книзу. — Неужели всегда вы такой молчун, как со мной?
- Что тут было сказать? Просто я — самый разговорчивый на свете немой.
Она долго покачивала головой, глядя на меня. Глаза ее неподвижно стояли в орбитах, будто бы лицо ее повертывалось на них из стороны на сторону, как на шарнирах.
- Ошибаетесь вы... Ох, и крепко же вы ошибаетесь, товарищ капитан-директор...
И руку протянула, ткнула мне ключ:
- Нате ваш талисман! Лица на вас нет.
Не знаю, в чем тут дело — в суеверии ли, в собственном измышлении —но ключ для меня и впрямь вроде талисмана.
Пока он, казалось бы без нужды, хранится в нагрудном кармане за тысячи миль от земли, в штилевом или штормовом океане, меня не покидает уверенность, что после любой самой крутой передряги, в конце самого трудного и долгого рейса, непременно взбегу вверх по лестнице на пятый этаж, переведу дух перед дверью, обитой коричневым дерматином, вложу ключ в замок и — войду в свой дом.
...Продолжение в следующей части.