Папа редко навещал Амину. А когда приходил, постоянно спрашивал:
— Почему не заходишь к нам? Это же твой дом. А разве в собственный дом надо приглашать? Знаю, тебя мать не пускает.
Когда же Муслимат проводила по ее волосам рукой, Амина с ужасом подбегала к зеркалу, ожидая увидеть след седины.
Братьев и сестру по отцу она почему-то недолюбливала. Если они, весело смеясь, бросались на шею отца, ей становилось обидно до слез.
Дома мать спрашивала ее:
— У отца была? Он тебе что-нибудь подарил? Ну, конечно, нет! Хватит с него других детей. Что же они тебе говорили? Небось что я тебя к ним не пускаю? И правильно делаю. Ты всегда приходишь от них сама не своя и молчишь, словно они тебе на язык скалу положили. Ну и хитрая змея эта Муслимат, на языке мед, а в сердце меч. При отце, наверное, не знает, как тебе угодить. А на самом деле ты для нее словно чувяк, который жмет ногу.
Амина молчала. Каждое мамино слово камнем ложилось ей на сердце.
Но и дом матери, как и дом отца, был для нее чужим. И от матери она возвращалась печальной и молчаливой. Это, конечно, не ускользало от внимания бабушки:
— Опять, Амина, ты молчишь? Они перерезали пополам твое сердце! Дай аллах дожить мне до того дня, когда ты выйдешь замуж.
Хотя бабушка просила у судьбы не так уж много, и то не ради себя, а ради внучки, хотя люди, приходившие к ней за травами, желали ей долгих лет жизни, все же аллах не посчитался ни с ее скромной просьбой, ни с пожеланиями аульчан.
Бабушка Амины умерла в феврале, в самый суровый месяц года, когда зима, чувствуя приближение своей гибели и желая показать, что все еще в силе, вытряхивает ветры и снега из своих хурджинов, ничего не оставляя про запас.
Бывало, завьюжит на дворе, бабушка войдет с холода вместе с белым морозным облаком, бросит на пол замерзшую охапку кизяка и скажет: «Ну и пурга... Ой, аллах, сбереги меня от смерти в такую пору, чтобы не пришлось мужчинам в мороз и пургу рыть для меня могилу. Ведь земля твердая, а копать надо глубоко. За что, аллах, ты так обидел женщину, даже хоронить приказал на полметра глубже, чем мужчин. Как я боюсь смерти в зимнюю стужу! Вдруг кто поскользнется, упадет, еще чего доброго ногу сломает, а все из-за меня. Иное дело — весной! Гроб можно поставить прямо на дворе. И земля мягкая... вокруг цветы, птицы ноют».
В будущем мать не раз делала попытки проложить тропинку к сердцу дочери:
— Амина, золотце мое, почему ты такая грустная? Будто все печали мира легли на твои плечи.
Амина отмалчивалась.
— Ну отчего ты молчишь? Чего тебе не хватает? И дом у нас — полная чаша. И одеваю я тебя не хуже других. И отчим тебя не обижает. А братья, так те души в тебе не чают, только и слышно: «Амина, Амина». А ты все молчишь.
Амина и сама не знала, почему чурается своих близких. Почему ей все хочется убежать в горы, пройти по тем тропинкам, услышать то эхо, прикоснуться к тем травам... «Горы надо любить, и они откроют тебе свои тайны»,— часто слышался ей голос бабушки. И Амина потихоньку стала собирать травы.
Как то мачеха поведала Амине небольшую тайну.
— Твой отчим не такой человек, чтобы сделать доброе дело без выгоды для себя. Это такая лиса... Думаешь, зря он к тебе ластится. Да он просто так и в очаг не подует.
Амина с удивлением смотрела на нее.
— Да, да, не удивляйся, он хочет выдать тебя за Чарана, своего сына от первой жены. Ему же выгодно: и калым за тебя не платить, и дом не строить: ведь бабушкин остался.
Амина стояла и слушала. Она выглядела спокойной, а в сердце ее в это время все рушилось: обламывались скалы, с грохотом осыпая в пропасть огромные глыбы камня и мелкие камешки.
Она знала Чарана: он часто забегал к ним, знала и не любила: то ли ревновала к младшим братьям, которые обожали его, то ли раздражала его веселость. Когда он приходил, в дом словно залетала стая говорливых птиц. Мальчишки висли на нем, и сразу начиналась куча мала. Одного он подбрасывал к потолку, другого сажал на колено, третьего держал под мышкой. А потом возил всех на своем грохочущем грузовике: Чаран работал шофером.
Не помня себя, Амина вбежала в дом.
— Что случилось? — воскликнула мать, оторвав руки от миски, в которой она мыла бобы.— Ой, неужели дети? Они как раз поехали покататься с Чараном. — И она в испуге взглянула на мужа.
И в этой мертвой, напряженной тишине прозвучал выкрик Амины:
— Не нужен мне ваш Чаран!
— Ах ты!.. Где бы ты была, если бы я не подобрал тебя, когда вас бросил отец. Ходила бы по дворам с протянутой рукой. Если ты пренебрегаешь моим сыном, ноги твоей не будет в этом доме.
Амина ушла жить к отцу. Здесь ее окружили заботой и вниманием, тайно злорадствуя, что сорвались планы ее отчима.
Но теперь у Амины болело сердце за мать. Сейчас, когда она ушла из ее дома, мать стала ей близким, родним человеком, и Амина изводила себя мыслями о том, что была несправедлива к матери, не умела быть ласковой с ней. Каждую ночь она снилась ей. Они что-то обсуждали, о чем-то спорили, и было это так невыносимо больно, что Амина просыпалась в страхе и в поту... И нот однажды, когда бригадир ходил со двора во двор, созывая всех людей на общее колхозное собрание, Амина решилась: ведь на собрания всегда ходил отчим, а мать оставалась дома с детьми.
С бьющимся сердцем открыла она знакомую калитку и вошла во двор, который снова показался ей чужим и враждебным. Поднялась на крыльцо. Мать стирала, склонившись над тазом. Видно, мысли ее были далеко отсюда, потому что она не услышала ни скрипа калитки, ни тихих шагов дочери.
— Ты за него не выйдешь. Я тоже хочу, чтобы ты училась. Может быть, ученый человек сумеет сберечь свое счастье... А вот мы с твоим отцом не сберегли... Говорят, кто в свое время не сможет проглотить веточку, тому после придется глотать целое дерево. Твой отец, Амина, хороший человек, но упрямый. А я смолоду не сумела к нему подладиться. Вот мы и разошлись в разные стороны. А теперь вижу... — Мать махнула рукой и отвернулась, чтобы скрыть от дочери слезы.
— Но, скажу я тебе, доченька, и мачеха твоя тоже не зря к тебе по-кошачьи льнет. Она хочет засватать тебя за своего брата. А у него больные легкие. Уезжай-ка ты отсюда поскорей и поступай учиться. Вот тебе мой совет.
Июльская ночь была светла и прозрачна. Одна из тех редких ночей, когда каждый камешек на тропинке, каждый бугорок, каждая соломинка, оброненная еще утром девочкой, пронесшей на спине охапку силоса, были видны как днем. Небо, отяжелевшее от крупных звезд, тянулось к земле.
При лунном свете кладбище издалека казалось призрачным. Надмогильные камни светились, отбрасывая глубокие четкие тени.
Могила бабушки Амины заросла травой.
Амина поставила на землю свой фанерный чемоданчик, перетянутый веревкой, и опустилась на траву.
Она мысленно разговаривала с бабушкой, просила у нее прощения за то, что пустым и заколоченным остался теперь ее дом, за то, что не сумела быть ласковой с людьми, как она учила ее, за то, что огорчила свою мать, за то, что не уезжает из аула по-людски, а бежит ночью, тайком...
Слабо шуршала трава, словно передавала ей привет от бабушки. Легкий ветерок касался волос, как бабушкина рука. И полевые цветы кивали головами, будто сама бабушка успокаивала и благословляла ее. И Амине казалось, что могила пахнет не только прохладными лугами, но и горячим хлебом, парным молоком...
А когда небо посветлело и лунные тени стали не так отчетливы, смешиваясь со светом близкого утра, Амина встала и пошла по направлению к шоссе, чтобы поймать попутную машину.
И родные тропинки послушно и преданно ложились ой под ноги.
«Как выйдешь, внученька, на шоссейную дорогу, вспомни тропинки, что привели тебя на этот простор»...
За спиной послышался нарастающий гул мотора. Амина обрадовалась, оглянулась, подняла руку. Подъезжая к ней, шофер затормозил, приоткрыл дверцу. По Амина, вместо того чтобы сесть в кабину, вскрикнула, бросила чемодан на дорогу и побежала. Машина тронулась следом. Но чем сильнее был рев машины, тем быстрее бежала Амина.
— Стой, сумасшедшая, куда же ты! — кричал Чарам, нагоняя ее.
Камень сорвался из-под ноги Амины, и, поскользнувшись, она полетела в пропасть.
Машина, взвизгнув тормозами, остановилась на самом краю, и Чаран, чертыхаясь, стал спускаться. Долгим был путь в пропасть. Осторожно ощупывал он ногой каменистые выступы, цеплялся за жесткий, колючий кустарник. Чем ниже он спускался, тем сильнее обдавало его холодом бездны. Наконец он увидел шелковую косынку, зацепившуюся за кустарник. Теперь уже, пренебрегая опасностью, весь дрожа от страха за девушку, не разбирая дороги, он почти бегом продолжал свой опасный путь.