Икона была «раскрыта» — основные тона прописаны. Осталось самое сложное — прорисовать детали, сделать пятно охры лицом, полосу голубца — платьем, изобразить вдали город Иерусалим, а впереди — ангела с благой вестью. Весеннее солнце било в окно, заставляя щуриться. Юрась улыбался — завистник Василий был прав. Прошёл год, и он пишет свою первую икону один — от начала и до конца. Если всё выйдет ладно, Георгий допустит его вместе с остальными подмастерьями к росписи церкви Иоанна Крестителя — строительство наконец закончилось, осталось покрыть фресками стены и потолок. После этого Юрась может называть себя мастером, получать не только хлеб и кров, но и плату за выполненную работу.
Сколько-то лет, конечно, он будет трудиться вместе с Георгием — чем больше Юрась узнавал учителя, тем больше гордился и восхищался им. Таких разумных и чутких, понимающих преходящую красоту мира, он не встречал. Разбирая по складам переводы греческих авторов, Юрась вник — да, мудрецы рождаются, но число их мало, а людская злость к ним неистребима. Оставаясь рядом, он мог оберечь учителя… к тому же, сказать по чести, до мастера ему как до Иерусалима пешком. Тяжела душа, суетным, здешним обременена. Как написано в притче византийского старца Езопа: Гуси и журавли пасутся на одном поле. Когда же приходит ловец, лёгкие журавли поднимаются ввысь, к свободе, а тяжкие плотью гуси бывают пойманы в сети.
Научиться растирать краски, покрывать доску левкасом и олифой, выравнивать пальцами штукатурку или выплавлять смальту для настенных мозаик — само по себе наука великая. Научиться читать и писать, освоить за год «Поучение» Иоанна Златоуста и любимую Георгием «Александрию» — это много. И ничтожно мало. Учитель может позволить себе и двадцать книг. Молодой изограф может и сто… если примет постриг в болгарском монастыре. Иначе — не видать тебе, Журка, книжной премудрости, как своих ушей.
Самое же главное — до сих пор Георгий учил их копировать старые образцы с точностью до зерна. Но ведь кто-то когда-то рисовал эти лики первым, просчитал каноны и правила — где высветлять, где поплавить, почему зрачок надлежит писать овальным, а не круглым, а богородицу непременнейше в строгом плате. А видится — нарисовать Марию не в тёмной келье, а в чистом поле под синим небом. И не плат у неё на голове, а распущенные, светящиеся от солнца волосы. Улыбается дева как счастливый ребёнок, между вишнями губ жемчужинки белых зубов. И протягивает ангелу ладонь, словно другу. Юрась торопливо менял кисти, выводя на доске небывалое чудо. Закружились вокруг Марии белые голубки. Распустились цветы под босыми ногами. Прижались к коленям мордочки оленят — они получились похожими на собак, и Юрась для понятливости пририсовал им острые рожки…
— Что же ты сотворил, отрок? — Георгий возник за спиной ученика, словно ангел с карающим мечом, — красота-то какая…
Юрась вскинулся навстречу — неужели получилось? И сник, видя, как восхищение на лице учителя сменяется тяжким гневом.
— Красота! Прелестная, соблазнительная, бесовское наущение. На икону глядючи человек должен трепет в душе ощущать, божью волю, божью силу и божью любовь. Мария — матерь наша и любит всех нас как матерь, а не скочит по травам, аки шалая девка. Помнишь, я тебя спрашивал, когда в ученики брал — скорбел ли ты?
— Помню, — понурился Юрась.
— В самой светлой иконе толика скорби. От вятшей радости люди не ходят в храм. Боль свою несут, вопрошают господа, каются во грехах. Оставляют скорбь скорбящим и вместе с ними обретают иное, вышнее счастье, промывают слезами души. А что захочет человек, глядючи на твою икону? Нарядиться аки птица небесная, да с кликами по полям бегать? Добро ли то?
— Я об этом не думал, — сказал Юрась. Он и вправду не думал ни о чём кроме радости сотворения.
— Не думал, — Георгий наставительно поднял тощий палец, — а изограф всегда думает, когда пишет. О чём?
— О прориси. О красках, чтобы нигде не смазалось, не потекло…
Георгий отвесил Юрасю затрещину:
— О боге думает изограф. Молится непрестанно, чтобы точно скопировать древний образ, никакого самоуправства туда не внесть. Веками складывались каноны. Первые образы делал апостол, евангелист Лука. Иные иконы люди в земле находили или из вод добывали — Господь посылал. Каждую линию, каждую чёрточку сберегали изографы, понимание вкладывали — что должен значить цвет риз или форма брады, когда рисуют лик, когда всю фигуру. А ты, мальчишка, еретик, богохульник, думаешь, что умнее великих старцев и искусством их превзошёл?
— Нет, я смиренный… — Юрась схлопотал вторую затрещину и замолк.
— Бери свою доску, ступай за мной, — тяжкой поступью Георгий вышел из мастерской. Никогда ещё Юрась не видел учителя в таком гневе.
В сенях Георгий взял топорик для колки дров, а выйдя во двор, велел положить доску на колоду возле поленницы. Юрась подумал «сейчас наставник велит самому казнить образ, и я от него уйду». Нет — Георгий поплевал на руки, взял топор, размахнулся… Юрась заметил, как дрожат губы учителя. Лезвие свистнуло в воздухе и вонзилось в землю. Георгий отёр рукавом лицо:
— Не могу рушить. Наставник мой, Афанасий, святой человек, он мог. Я был чуть старше тебя, мальчик, когда нарисовал Магдалину, волосами утирающую ноги Христу. Афанасий увидел — собрал всех, до последнего подмастерья, до последнего послушника в монастыре — и спалил доску на костре, словно злого еретика. А потом в келье долго бил меня по щекам. Бил и вразумлял — не отступай от канона, не отступай от канона.
— И ты не отступал?
— Вник в мудрость, которая держит канон. Икона — суть молитва, воплощённая зримо, и ни слова в ней изменять не должно. Поживёшь с моё, мальчик, и сам поймёшь… А теперь скажи — кто она?
— Кто — она? — удивился Юрась.
— Девица, с которой ты рисовал парсуну? Или ты думал, твой учитель слеп и ничего не видел весь этот год? Или он никогда не бывал молодым? — Георгий улыбнулся, увидев смятение Юрася.
— Ружа моя любимая. Невеста… будет невестой, она пока не дала согласия. Она крещёная, как и я. Дочь… — Юрась замялся, — дочь достойного человека. Изографу ведь можно жениться?
— Лучше бы с возрастом принести монашеские обеты и носить власяницу, — Георгий распахнул одеяние на груди и Юрась увидел колючую, грубую рубаху, — но бывают и мирские изографы. Надлежит блюсти себя, как блюдут священники, брать в жёны деву чистую и жить с ней в супружеской верности и любви — ничего запретного в этом нет.
— Спасибо, — просиял Юрась, у него словно камень с души спал, — а можно…
— Можно. Как высохнут краски, беги к своей Руже, кажи ей парсуну, только не вздумай доску в мастерской оставлять — негоже. Увижу — в печь суну, — рявкнул Георгий, но по голосу было явно — он больше не сердится.
Юрась спрятал образ на полатях и до вечера был сам не свой. Пролил миску битых желтков, был жестоко изруган Василием, смиренно принял попрёки и тут же растёр белила на плитке от голубца. Наконец краска «встала». Надо было ещё положить олифу, но делать это на глазах у всей мастерской Юрась не стал. Бережно завернул доску в новый рушник и отправился к Руже, никому не сказав ни слова. Что ответит любимая, вникнет ли или высмеет за недомыслие?
Он рассказывал Руже образы, которые хотел бы нарисовать — великий город и ангелов, которые за руку ведут людей к небесам, птичьего Христа посреди журавлиной стаи, Младенца с семьёй — у него ведь были отец и братья… Ружа слушала и говорила почти то же, что Георгий сейчас — не бывает таких икон. Нужно ехать в Градчаны или в Краков, учиться у живописцев. Ружа видела расписные холсты, но давно, когда мама была жива, и они всей семьёй бродили по венгерским и польским землям.
Она понимала Юрася — с кем ещё из полоцких девчонок можно было бы говорить об иконописи? Она разумела по-моравски, по-польски, по-венгерски и по-гречески (её мать, Ирина, была тоже из византийцев, а отец купил мать на рынке рабов в Рагузе). Она умела читать и считать. Она танцевала, как пляшет пламя свечи, ходила по канату и стояла на спине скачущей лошади. Она была самой-самой… И выбрала его, а не княжичей с королевичами. Правда замуж идти до сих пор отказывалась и о любви не говорила ни разу, но дарила щедрые поцелуи, сладкие будто мёд. Расчёсывала ему длинные волосы, и, балуясь, заплетала их в косы — а сама не носила кос. Повторяла, что он красив, что у него глаза светятся, на щеках ямочки как у дитя и улыбка совсем мальчишечья.
Однажды, смеясь над его худобой, подняла его на руки и перенесла через ручей, а потом долго просила прощения, почуяв, что Юрась обиделся. Сшила рубашку к Пасхе — ворот был криво скроен, и из швов во все стороны лезли нитки, но подарок был от души. А ещё рядом с ней было радостно и спокойно, Ружа дарила счастье просто тем, что жила на свете…
Дверь халупы, где ютился с дочерью старый скоморох, была распахнута настежь. Не иначе, как Мацько опять напился средь бела дня, и поплакав над своей несчастливой участью, завалился спать. Ружа жаловалась, что её желчный, злой на язык отец, после смерти матери пить стал через два дня на третий. Пьяный он смешил людей ничуть не хуже, чем трезвый, поэтому к княжьему двору до сих пор был зван, только шутки его стали нерадостны.
Юрась прислушался — нет, не спит ещё, снова ноет и жалуется на что-то. А Ружа, небось в палисаднике упражняется, Голубку свою белогривую кланяться учит. Юрась обошёл домишко — нет, в палисаднике было пусто. Он вернулся ко входу, чуть подумал и вошёл в дом, аккуратно уложив парсуну в сенях — доселе Мацько Ружу не бил и не обижал, но всякое может случиться. «Не винно вино, виновато пиянство».
— Ай-яй-яй… ай-яй-яй… не уберёг. Не упас, не поспел, пьяница клятый. Горе заливал — душу-то утопил… ай-яй-яй… Ружа, доченька, жить без тебя не буду… — хриплый голос старика выражал глухое отчаяние. Он бродил по халупе, раскачиваясь, выдирал себе волосы, лупил сухими кулачками по голове и причитал, как на похоронах. На Юрася Мацько даже не посмотрел, пришлось отпихнуть его локтем.
У дальней стены на лавке неподвижно лежала Ружа. Руки плетьми свисали до пола, глаза девушки были закрыты, струйка крови запеклась на щеке. Юрась бросился к любимой. Она дышала хрипло и тяжело. Синяя юбка задралась, Юрась увидел, что ступни девушки неестественно вывернуты, колени содраны до мяса, а на правой ноге из раны жутко белеет кость. Недолго думая, Юрась сгрёб Мацька за грудки:
— Что случилось, отец?
— Разбилась Руженька, насмерть убилась… а всё, я старый пьяница виноват…
Взбешённый Юрась хорошенько тряхнул Мацька:
— Жива ещё Ружа, рано её хоронить. Говори!
— Напился я сукин сын с утречка медовухи и к полудню лежал как бревно. А тут княжич Мирослав пир затеял, скоморохов позвал потешиться. Его гридни хотели меня плетьми поднять, а Ружа… Руженька-то вместо меня в хоромы пошла. Поплясала княжьим гостям, спела им, как её мать учила. Княжич Ружу в покои позвал, мол награжу щедро. И затеял наградить… байстрюком княжьим. Она вывернулась, в окошко вылезла и на крышу пошла, думала по трубе спуститься. Она ж у меня ловкая… Княжич в окошко высунулся, манит её прельщает… У неё нога и скользнула по черепице. Грянулась девка с крыши на мостовую, спиной о брёвна. Добрый княжич велел потешницу на носилках домой принесть, гривной золотой отличил. Как умрёт Ружа — убью его…
— Дай мне лошадь! — рявкнул Юрась.
Мацько вывернулся из рук и преградил ему дорогу.
— Я старик, я виноват, я и месть совершу. А ты молодой, тебе жить нужно.
— Дашь лошадь — за ведовицей поеду, отец! Ежели не она, некому больше нашей Руже помочь.
— Голубка в конюшне, — Мацько всхлипнул, — да чем тут ведовица поможет. Мы, скоморохи, часто бьёмся и в хворости понимаем. У Ружи обе ноги сломаны, а то и хребет.
— Раз понимаешь — так и следи, чтобы дочка три дня прожила. А потом я вернусь.
Юрась хлопнул дверью халупы так, что дрогнули стены, вывел белую Голубку, оседлал её и помчался. Где искать бабу Ясю, зимовала ли она в избёнке, отправилась ли собирать травы или вовсе убрела по своим ведовским делам? Когда осенью ездил за травами, чуть не седмицу ждал бабку подле её жилища. Запоздало подумалось — может в Полоцке есть целители, может нужно было искать монаха или через Георгия умолить о помощи княжьего лекаря? И самому сидеть подле Ружи, молиться о выздоровлении? Только б жива была, только б жива была, господи!!!
…Закомары оказались в дне пути — если гнать лошадь изо всех сил. Памятуя, как надо спасать коней, Юрась долго водил измученную Голубку в поводу, прежде чем дать ей напиться. А потом пошёл по засыпающей уже деревне, спрашивая наугад, где здесь могут быть внуки бабы Яси? Старуха была права — бог крепко его любил. Баба Яся и вправду собралась навестить родичей и сидела в избе, непохожая на себя, тихая, благостная, в белом платочке. На руках она держала пухлого годовалого малыша и несказанно удивилась, увидев Юрася. Положила малыша в люльку и вместе с нежданным гостем вышла из дома.
— По-здорову ли, Журка-свет, с чем пожаловал?
— Невеста у меня…
— На свадьбу звать, что ли? Доброе дело, только кто же меня к церкви пустит? Негоже это.
— Разбилась невеста. На мостовую грянулась и разбилась. Отец говорит, что хребет сломала и обе ноги.
Старуха посерьёзнела:
— Ужели в Полоцке Мораниных дочек ни одной не осталось? И она же как ты крещёная, вы для раненых добрую смерть не зовёте.
Юрась упал на колени в молодую траву:
— Жива она. И кроме тебя, баба Яся, её никто не спасёт. Помоги!!!
Старуха посмотрела неожиданно зло:
— Вам ваш бог помогает — почему ты его о помощи не молил, а ко мне, ведьмище, прибежал?
Юрась вздрогнул:
— Я молил, бог мне тебя и послал — чудо, что вовсе найти сумел.
— Ишь, как вывернулся! А платить-то чем будешь? Ты должник мой и за жизнь свою доселе не расплатился.
— В закупы пойду, отплачу! — набычился Юрась.
— Кто за тебя, тёпу, цену-то даст?
— Отслужу, баба Яся, чем скажешь.
— Украдёшь для меня?
— Украду.
— И убьёшь?
— Убью.
— И учителя своего предашь? Не будет его творильни — не встанет церковь. Не встанет церковь — не полезет ваш бог на нашу землю.
Юрась замолчал. Старуха пристально наблюдала за ним:
— Не предам. Грех это, Иудин грех. Прости, что просить явился, баба Яся. Назначай свою цену за мою жизнь — верну должок. И будь здорова.
Старуха переменилась в лице — маска злобной мегеры сползла с лица и изумлённый Юрась увидел прежнюю, добрую и заботливую бабу Ясю.
— Испытывала я тебя, малыш. Крепко ли любишь и крепкое ли у тебя сердце. Поедем, глянем, чем помочь можно твоей невесте. Травок только возьму — и поедем.
Голубку они не загнали чудом, белая лошадка оказалась вынослива. К полудню второго дня они были у ворот Полоцка. Ружа ещё жила.
Поблагодарить автора: ЯД 4100167022198