Герои сегодняшнего обзора нашли призвание и душевное успокоение в деятельности, не связанной с литературой. Григорий Служитель — подающий надежды московский актёр. Субхат Афлатуни — увлеченный преподаватель логики, философии и классических языков в Ташкентской Православной Духовной семинарии. От неясных ли томлений души, от желания ли расширить личные горизонты наши герои взялись писать. И, надо признать, их литературное становление идет с очевидным успехом.
О том, стоило ли авторам покидать тихие воды профессиональной деятельности и насколько привлекательны для премии их творческие порывы - в нашем третьем обзоре «Большой книги».
«Какой смысл? Какой смысл? Никакого…».
Сейчас в литературе наблюдается удивительный феномен - достаточно беглого взгляда на биографию писателя, чтобы сразу догадаться с какими тараканами столкнёшься в тексте.
Если Максим Горький считал, что писатель «широтой наблюдений», «богатством житейского опыта» должен преодолевать «личное отношение к фактам, субъективизм», то в случае преподавателя Духовной семинарии и — по совместительству — писателя Субхата Афлатуни происходит всё наоборот.
«Рай Земной» — это третий и пока вершинный роман писателя, удостоенный финала престижной премии. Реальные ли это достоинства периферийного русского языка или простое желание «Большой книги» расширить географию — нам предстоит разобраться.
О том, что читающего этот текст ждут серьёзные проблемы, становится понятно уже на первой странице.
«Если говорить о смерти, то в естественных условиях она встречается в двух видах: мужском и женском. Оба этих вида между собой не общаются, между ними идёт борьба за территорию, верх одерживает то одна, то другая сторона. Последние два столетия мужские особи обитают преимущественно в городах; женские облюбовали деревни, леса и цветущие луга».
Чего-чего, простите?
«Они продолжают носить традиционную одежду, чаще всего — белую; при себе имеют косу, которую используют так же как посох. Мужские особи эволюционировали гораздо сильнее: у них больше подвидов и изучены они хуже: за каждый шаг исследователю приходится платить жизнью, и не всякий рискнет на это пойти».
«Что это, если не словесный сор?» — писал 13 лет назад Абдулл… простите, Субхат Афлатуни, критикуя стихи Алексея Цветкова. Только речь в той статье шла о поэзии, а здесь — ПРОЗА, которая без мощных мыслей напоминает водянистый больничный суп.
После невнятного вступления нам рассказывают о подругах Плюше и Натали. Они живут в одной пятиэтажке на краю поля, на котором в тридцатые расстреляли репрессированных поляков. Плюша Круковская, не смотря на знатную польскую фамилию — это женский вариант Акакия Акакиевича. Она не умеет рисовать, но хорошо срисовывает; не умеет сочинять, но может долго и терпеливо переписывать. Ещё Плюша чем-то напоминает Марью Болконскую, но без её «глубоких лучистых» глаз. Бог обделил Полину и другими достоинствами княжны - ее аналитическим умом и творческими талантами.
Говоря о её соседке Натали, снова трудно удержаться от сравнений с классикой. Дело в том, что решительная «жизнелюбка» Натали — это комбинация упрощенной Наташи Ростовой и Оли Мещерской, но местного дворового пошиба.
Мои отсылки к золотому веку пера не случайны — часто роман напоминает старательный пересказ курса школьной литературы.
Судьбы героев пронизаны вторичностью.
Пока Натали ищет мужчин, занимается карате и через полгода (!!!) тренировок мстит своему насильнику, обретает и хоронит мужа, Плюша с трудом защищает надиктованную ей профессором-искусствоведом диссертацию, разочаровывается в научной работе и находит своим талантам более удачное применение — работу с польским архивом в «Музее репрессий». В этом Плюше помогает директор музея Ричард Геворкян. На личном фронте у Полины возникает загадочный ненавистник марксизма Евграф, который поигрывал на гитаре и «живописно мотал головой; волосы при этом тоже мотались». Плюша следит за этими манипуляциями затаив дыхание.
Очень вяло (и совсем не познавательно) мы подбираемся к смысловому полю текста.
… поле так и стояло, огороженное забором. Теперь там собирались возводить жилой комплекс. Геворкян продолжал биться о невидимые стены, разрешения на раскопки не давали, чтобы не отпугивать потенциальных жильцов, если вдруг пойдут черепа и кости.
Вдобавок за право возвести на поле храм ссорятся католики и православные. Вот он конфликт.
«В нем все же есть некая, пусть и не очень новая, идея...» — простите, но сегодня у нас много поводов возвращаться к раннему критическому творчеству Субхата Афлатуни.
В итоге супостаты договариваются, власти дают право на раскопки и от радости в Плюшу вселяется танцующий дух Натали. Ведь именно она свободной от могилы ногой выбила это злополучное разрешение. Все вокруг смеются, танцуют и малахольная польская принцесса обретает полноту бытия...
Жаль, так в жизни не бывает.
Репрессии? Непонятно, для чего касаться столь избитой темы без желания открыть в ней что-то новое?
«Это фон эпохи!». Который, между прочим, не фанерный пейзаж и должен вносить какие-то оценки.
«А вы уверены, что они пострадали совершенно невинно? Есть же и документы, что некоторые всё-таки сотрудничали с польской разведкой?», — осторожно интересуется не удостоенный имени персонаж.
Автор уверен. Зачем сомневаться, когда можно бездумно следовать застрявшей у общества в зубах антисоветчине?
Повторение, как известно, мать... мучения читателя.
Дело не в правде. Дело в вирусном распространении давно избитых художественных средств. Уверены в своей правоте? Тогда жизнь должна давать вам большое количество примеров. Но почему из произведения в произведение, из фильма в фильм кочуют одни и те же стереотипы? Неужели исторические истины не передать без карикатурно-злобных НКВД, забирающих на допрос толком не заштопанных людей прям с операционного стола?
И без столбцов имен расстрелянных без указания причин?
И так всё ясно. «За то, что поляк».
Временами повествование перемежается с религиозно-менторскими вставками.
Расстрелянный польский медик Фома Голембовский — автор апокрифического евангелия, где кроме Христа все новозаветные персонажи— дети. Есть у религиозного мыслителя еще и заметки на полях. Они и выступают в тексте эталоном нравственности, с которым героям предлагается соотносить свои моральные принципы. Эталоном весьма странным.
Одна из заметок, с которой мы начали обзор, уже надругалась над вашими извилинами. Во второй — история богатого и нищего мальчика, после болезненной смерти оказавшихся в Аду и, соответственно, в Раю. Один резвится в райских полях, другой кипит в котле.
«Если бы я пожил еще, я бы, может быть, исправился. Раскаялся, стал бы совершать хорошие дела… Мне просто возможности не дали! Просто не дали мне возможности!» – заливается слезами богатый мальчик. На что невидимый голос отвечает, что дальше — только хуже и маленький шалун неприменимо вырастит великим злодеем...
Зачем автору вся эта карикатурная достоевщина? Мало того, что добро и зло здесь признаки врожденные, так еще и отрицается возможность исправления.
Дрессировка людей словно хомячков — занятие антигуманное. А на смену одному дрессировщику может прийти другой, который скажет, что земное богатство — знак угодности Богу. Справедлив не тот, кто дрожит, как затюканная цирковая обезьянка, а тот, кто за каждым своим поступком видит горе и счастье живых людей.
Грех являет себя через законы природы, по которым человек страдает от разных заболеваний, стихийных бедствий, смерти.
Согласно этой логике самой греховной оказывается Натали. Она растила сына, влюблялась и расставалась, иногда курила и выпивала, и небеса покарали её раковой опухолью за это «падение в обычную взрослую жизнь» (Алексей Сальников).
Фома поясняет — если всякое дело не предварять молитвой, оно превращается в Сизифов труд. «Сизифовщиной» нарекается и физический акт зачатия жизни. Выход из тупика обыденности праведнику видится только один:
… молитва перед супружеским соитием? Не думал об этом; похоже, нет. Это, однако, странно: оно, соитие, как раз и требует просветления высшим смыслом, ибо само по себе, если взглянуть незамутнённым сентиментальностью взором, есть нечто наиболее бессмысленное и подчиненное тупому инстинкту.
Теперь мы знаем, в чем виновата Натали...
Но самое страшное в другом. Вы оценили намек? Которого, конечно, не разумел автор, но который подразумевается всем ходом этих размышлений: главное — это «просветлить» поступок «высшим смыслом». А сам поступок — хороший он, или плохой — дело второе.
Если этот переход кажется вам неубедительным, вспомните Авраама, который, услышав «невидимый голос», готов был заколоть единственного сына. И ни какие доводы, кроме повторного явления голосов, не остановили бы твердую руку отца народов.
Это хорошо изученная логика религиозного сознания, которую в книге нам пытаются представить примером нравственности. Да, эти ветхозаветные ужасы кажутся далекими от современной «умеренной» веры, но разница между этими явлениями лишь в степени.
Самое странное в этой истории оставлено мною напоследок. Субхат Афлатуни — это второе лицо известного критика и поэта Евгения Абдуллаева. Экзотическое имя переводится как «Диалоги Платона» — этой странной личине узбекский писатель доверяет свои художественные тексты.
В то время как критик Абдуллаев резонно упрекает поэтов в «перемалывании одних и тех же образов и приемов», в пренебрежении эстетикой и «нищете содержания», маскирующейся под словесной мишурой, его alter ego тащит все эти недостатки в прозаический текст.
Как уживаются эти личности, одному богу известно.
Если критик Евгений Абдуллаев вызывает интерес, то Афлатуни — это слегка приправленная пустота, вступать в диалог с которой бессмысленно и безынтересно.
Будни гомункула — ни кота, ни человека
Служитель. Г. Дни Савелия
«Эта повесть вообще грешит как частыми забеганиями вперед, так и, наоборот, неуместными слезливыми ностальгическими ретроспекциями, в ущерб сюжету и здравому смыслу».
Григорий Служитель в миру режиссёр, на досуге — писатель и «Дни Савелия» — это двойной литературный дебют: первый роман, который буквально при рождении удостоился престижной российской премии.
Эх, не спроста он харизматично хмурит брови с обложки книги!
Хорошо, когда автор настолько самокритичен и открыт — скромно требуя извинения, Григорий Служитель указывает недочёты собственного сочинения— случай в современной русской литературе почти уникальный.
А раз автор сам осознает свои дебютные промахи, мы ему в этом поможем. Тем более, что неуместные флешбеки и «забегания вперёд» - здесь не самое страшное.
Как верно заметил в предисловии Евгений Водолазкин (до конкурсной работы которого мы доберёмся позже), коты в литературе - «тема не новая». Метр благодушно отказался перечислять известные кошачьи произведения, возможно, опасаясь их великого числа или не желая упоминать почётных конкурентов, на фоне которых разбираемое нами произведение предстанет не в выгодном свете. Но за него это сделаем мы. А заодно и поговорим - чем из галереи литературных питомцев выделился кот Служителя — Савелий.
Автор, который в наше время пишет о животных (в особенности, о котах) уже подобен попрошайке, который, усаживая с собой на коврик плешивого котейку, надеется разжалобить прохожих и получить не заработанные дивиденды.
Попытался ли Григорий Служитель своим котом покорить новые литературные высоты, или, как тот нищий, вышел к людям с протянутой рукой?
Признаюсь, есть моменты, которые вышибают сентиментальную слезу:
Я вставал на задние лапы, а передними стучал по стеклу. Я кричал им. Я звал их. Я просился к ним. Я как мог старался донести до них. что со мною все хорошо. что я здесь, что я думаю о них; чт оя все тот же Савва - их Савва, а ни какой не Август. и что мне ничего, ничего здесь не нужно; что я очень сильно хочу домой, хочу вернуться в коробку. Но они, конечно, меня не слышали. Не слышали и не видели. Тогда мне показалось, что я сплю. Да, это было похоже на дурной сон. Как будто мне снится, что я витаю над родными невидимым, бесплотным духом. Касаюсь их, а они не чувствуют моих прикосновений. Шепчу им прямо на ухо, а они не слышат моего шепота. Я присутствовал среди них привидением.
Эпизод, где кот по феромонам определил характеристики другого хвостатого, живущего в соседней квартире.
Старик. Что-то около шестнадцати лет. Бездельник и прокрастинатор. Больные почки. Хронический конъюнктивит. Запоры. Панкреатит в начальной стадии. Запущенный диабет. Но экземпляр большой витальности и жизнелюбия.
Да, эти строчки хватают за душу и хватали бы еще сильнее, если бы не узнаваемая буквально с первых слов (вплоть до полного не различения) восторженная стилистика «Житейских воззрений ученого кота Мурра» Эрнста Амадея Теодора Гофмана.
На этом обзор можно было бы закончить, но в качестве аванса молодому автору мы продолжим.
Кстати, о стилистике.
Здесь случаются повторы, которые можно принять за браки редактуры: «я много думал об этом, но мысли мои были бесплодны. Неопределёнными были мои мысли», «был серый невзрачный день», «был глупый серый день», «дни Лены были безрадостными и пустыми».
Но это не браки редактуры, это стиль, основанный на браке с повторами. Кроме бульварной орнаментальности они ничего не привносят в текст. Но стоит ли этот сомнительный эффект обеднённого повествования?
А вставка под заглавием «Записи Белаквина» - откровенное нагуливание товарного объема книги за счёт балластных глав.
Есть и другая, более серьезная проблема, а именно, скачущий нарратив. Представим себе стандартного иммигранта Асхаба с его столичными чаяниями и размышлениями о странностях русской молодёжи и быстро прививаемом московском мировоззрении, заставляющим при встрече с земляком на улицах столицы спешно отводить глаза. Обдумывая эти вещи, Асхаб отлучился по малой нужде в общественный туалет...
... и там, под мраморными сводами, увидел ужасную картину. Он увидел меня, лежащего у батареи без признаков жизни в луже собственной крови.
Это не «баг» системы, а система. Та же проблема, но в более запущенном виде:
«Однажды на беговой дорожке в фитнес-клубе Света вдруг увидела своего Медвежонка в новостном сюжете, который транслировали на огромном экране».
Самое интересное, что рассказчик — не хозяйка кошки. Это кошка рассказывает о своей хозяйке. При том, что Света была адекватней остальных героев и в затяжные беседы с домашним питомцем не вступала. Что с легкого пера Служителя не помешало кисе выведать все секреты её личной жизни.
В чем суть проблемы - мы покажем на примере работы Михаила Лермонтова над романом «Герой нашего времени».
Современной романной формы тогда не существовало, как и всезнающего повествователя, способного читать мысли героя. Подслушивания, подсматривания за персонажем, пространные диалоги с читателем, свойственные литературе того времени (1830-тые), уже смотрелись не убедительно.
Тогдашняя традиция публиковать сборники повестей («Повести Белкина», «Вечера на хуторе…»), объединенные одни рассказчиком, указали Лермонтову возможный путь создания цельного психологического полотна о жизни героя. Но для этого Михаилу Лермонтову было необходимо новаторски преодолеть некоторые условности существующей формы. Чтобы вышел роман, повести должны были перетекать одна в другую естественно, мотивировано и без грубых швов. Для этого номинальную фигуру рассказчика требовалось превратить в нечто более органичное и живое, а само событие рассказывания — сделать необходимым фактом, следствием всех описанных событий.
Продумав систему из трёх рассказчиков, Лермонтов блестяще справляется с задачей и делает возможным русский психологический роман. Путешествующий по Кавказу офицер, штабс-капитан Максим Максимыч и сам Перочин — каждому из них предстояло, не перекрикивая друг друга, в художественно значимом порядке поведать свой кусочек правды о «Герое нашего времени».
Мало того, у каждого события должен быть разумный мотив, у каждой детали — объяснение, а у каждого факта — свидетель, который выглядел бы кстати в указанном месте.
Например, почему автор записок о Печорине — военный? Офицер на Кавказе в то время — обычное дело. Зачем Максим Максимыч принялся рассказывать истории об удивившем его когда-то человеке Печорине? А чем еще заниматься после долгого пути у вечернего костра? Подозрительно качественные записки офицера объясняются его литературными упражнениями на досуге. А желание записать историю о Бэлле — задержкой окказии, из-за чего у путника появилось несколько свободных дней. Кого-то может смутить, что при единственной встрече во Владыкавказе странствующий офицер запомнил портрет Печорина во всех деталях. Но увлекающийся литературой человек чаще всего наблюдателен, а во-вторых, к тому моменту герой был уже достаточно подогрет рассказами Максима Максимыча и потому испытывал к личности загадочного Печорина неподдельный интерес.
Гениальный Михаил Юрьевич оступился только в одном месте - в повести «Фаталист», где солдаты пересказывают Печорину слова зарубленного шальным казаком Вулича, которые не мог знать никто кроме убитого.
Как видим, в художественном произведении должна быть оправданна каждая мелочь, не говоря уже о хвостатом экстрасенсе свободно читающим мысли людей. Оставлять подобное без достаточной мотивировки, мягко говоря, непрофессионально.
Что мы имеем в сухом остатке? Только это:
... люди так устроены, что излишек своей энергии им нужно на что-то расходовать. А ведь многие во всю жизнь так и не научаются что-то с ней делать. И вот тогда приходим мы.
Григорий Служитель представляет котов не как корыстных хозяев человеческих эмоцией, но как их жертв. Коты не гуляют сами по себе, а служат людям спасательной подушкой во времена неурядиц и душевных беспокойств. Кошек берут в неволю не спрашивая, а выбрасывают — при первой же возможности, когда обретают то, что замещали собой братья меньшие. Этим человек и проверяется - выбросит он или оставит после наступления штиля того, кто был верным другом в трудные дни?
Интересно, но наивно.
После стольких книг о кошках может ли это быть поводом для нового романа? Да и всегда ли те, кто склонны слёзно сочувствовать кошачьим, способны на серьёзную проверку нравственности — например, в ущерб себе помочь другому человеку?
Автор попытался раскрыть мир кошек через человеческое, а человека — через не характерные ему поползновения котов. У Служителя они владеют латинским, понимают музыку, разбираются в истории колонизации Америки и во множестве других вещей, которые иной раз не знают даже люди. НО подобные вещи органично смотрятся лишь в детской литературе.
В романе Ильи Бояшова «Кот Мури» животные иной раз тоже изъяснялись на уровне кандидата философии. Пес по имени Адольф, например, был релятивистом, который не мог выбрать ни один из путей и потому оставался на месте, а кот Мури, главный герой, бродил по миру в поисках лучшей доли, отсылая к «Житейским воззрениям кота Мурра» и одновременно развивая заложенную там идею мещанства.
Но за обликом животных в «Коте Мури» угадывались люди и потому их человеческое поведение не вызывало противоречий.
Но в романе Служителя нет ни людей, ни котов. Есть лишь противоестественный, так и не оживший после неудачной операции гибрид.
Да, литература жестока. Произведение - это не просто сборник умных мыслей, россыпь забавных моментов и зорких наблюдений, мало-мальски скрепленных абстрактным героем. Демонстрацией эрудиции здесь тоже не удивить.
Без сильной идеи, без сильного желания сказать миру что-то новое и стоящее сюда лучше не соваться.
Я не вижу Григория Служителя и Субхата Афлатуни в числе победителей премии, хотя упрямая интуиция подсказывает, что «знаток шерстистых душ» войдёт в тройку первых. Что касается нелитературных факторов, то у Григория Служителя явно надежный лифт. Рекордный прыжок из новичка в финалисты премии трудно объяснить одними литературными достоинствами.
У Субхата Афлатуни свои козыри, связанные с географией его обитания. Присутствие автора из СНГ в тройке лидеров подтвердило бы честный имидж и национальный статус самой престижной литературной премии в России.
Всё завязано на том, какая «добродетель» сейчас важнее для бренда «Большой книги» — снисходительность к новичкам или готовность дать дорогу авторам из периферий.
Не мудртсвуя лукаво, отдадимся «голосу сердца» и заодно проверим силу житейской интуиции — кто-то из сегодняшнего дуэта войдёт в тройку победителей. Скорей всего, это будет Григорий Служитель — сыграет его способность давить на эмоции.
Что почитать?
- Эйхенбаум, Б. О литературе: Работы разных лет; Москва: Советский писатель, 1987. - 540 с.