Синий Сокол — большевистский депутат!.. Интересно, что бы сделал этот предатель, эта продажная душа, если бы она, Алмоне, неожиданно появилась в его кабинете, не одна, а с ребенком на руках... Появилась бы и сказала, во что ее превратила его власть — Советов, и попросила бы его вернуть на родину ее родителей — живых или мертвых. Наверно, она из его кабинета не успела бы выйти — ее тут же схватили бы и увели куда следует...
— Что с тобой, Клотильда? Тебе плохо?— вздрогнула Тереселе, когда Алмоне вскочила с кровати.
— Замечталась,— растерянно соврала Алмоне.— Но ты работай... делай свое дело и на меня не обращай внимания.
— Как не обращать, надо обращать... И со мной так бывает: замечтаюсь... вдруг задумаюсь о том о сем...
— Хорошо, Тереселе, я тебе расскажу о Каунасе...
И Алмоне, взяв за руку своего двойника — Клотильду, отправилась в город своего студенчества — в Каунас, в прошлое, глубокое и заглохшее, как покинутый колодец. С каждым словом она как бы срывала бинты со своих ран, но не останавливалась: рвала один бинт за другим, обомлев от боли.
— Господи, до чего же интересно! —охала Тереселе, совсем забыв про свою работу.— А мы-то думали, что ты ничему никогда не училась...
— Училась, училась... Могла бы кончить и больше...— прошептала Алмоне, боясь разбудить ребенка.— Получила бы казенную пенсию, отправилась бы на учебу за границу, но пришли русские.
— За границу? Даже туда?— не укладывалось в голове у няньки.— Что ты скажешь!.. Выходит, что наша тетушка... то есть твоя мама была богатая... немало нажила...
— Кое-что у нас было... И для того, чтобы поесть, и для того, чтобы одеться... Жизнь тогда не была такой черной и безысходной, как о ней сегодня рассказывают ваше радио и ваша печать.
— Не знаю, не знаю,— пролепетала девчонка, качая головой и борясь с нахлынувшей злостью.— Выходит, ты высоко взлетела, даже за границу собиралась, а какой-то изверг опутал тебя и бросил с ребенком... Может, он врагом народа был?
Алмоне ухмыльнулась. До чего бедняжку довели: и она делит всех на плохих и хороших по политическим убеждениям. Ребенка и того под жернова своей идейности!..
— Ничего подобного, Тереселе. Он был самым советским человеком во всем Каунасе,— поспешно принялась фантазировать новая жилица, совершенно сбив с толку дочь Путримаса.— Не какой-нибудь голодранец, а интеллигент, чуть ли не кандидат в депутаты. Разве ты не доверилась бы такому, который к тому же поклялся, что вечно будет любить.
— Нет, я без свадьбы ни с места,— замотала головой Тереселе, взбудораженная признанием двоюродной сестры.— Но скажи, пожалуйста, — какой нехороший!.. Советский, а... Не понимаю... Наверно, замаскировался...
Алмоне рассмеялась. Сперва тихо, потом все громче и громче, забыв про своего карапуза.
— Не замаскировался, а все равно нехороший!— чуть ли не выкрикнула она.
В это время раздался плач проснувшегося младенца.
— Советский, большевик, но нехороший...
— Теперь я понимаю, почему Клотильда не любит нашу власть,— говорит за обедом Тереселе, рассказавшая своей родне о разговоре с двоюродной сестрой.
— Ветрогонка,— сразу же отрубает Повилюкас.— У таких никогда ничего другого на уме не было, кроме желания переспать с мужиком.
— Ну и глупая же девчонка!— презрительно отзывается о племяннице Юзе Путримене.— Наврала с три короба, наплела невесть что, а ты все за чистую монету приняла!..
— То-то и оно-то,— вмешивается глава семьи Черная Культя.— На кой ей эти науки, эта заграница, если она и здесь, в Краштупенай, едва концы с концами сводит. Что-то я не слышал, чтобы ее мамочка за миллионера в Каунасе выскочила. Длинный язычок, и больше ничего, чтоб ее ветром сдуло. Точь-в-точь моя сестричка, царство ей небесное. Та тоже без хвастовства, бывало, шагу не ступит.
— Интеллигент! Кандидат в депутаты!..— передразнивает Повилюкас.— Тьфу! Какой-нибудь проходимец, бродяга сделал ей ребеночка, а она, спесивица, боится в этом признаться. Теперь Викубас за ней приударяет; вот увидите, он ей другого пацана смастерит, а она будет на каждом шагу выхваляться, что с самим комиссаром переспала...
Тереселе и та не сомневается, что двоюродная сестра все это из пальца высосала, но разве это такой уж страшный грех—чуточку приврать?
— Она добрая,— говорит девчонка и ни с того ни с сего заливается слезами.— И умная... Вся наша деревня, вместе взятая, не прочитала столько книжек, сколько Клотильда. Нехорошо возводить напраслину на человека. Зачем же вы тогда ее в свой дом приняли?
— Ишь ты, как разговорилась!— изумляется Повилюкас.— Не из книжек ли Марите Кальвелите, которые ты пачками тащишь и из школы, будто их в библиотеке не хватает, ты почерпнула эти слова?
— И хорошо, что приносит— заступился за дочку Черная Культя.— Достаточно того, что мы невежды. Но книги книгами, а люди людьми. Ну что ты о них, Тереселе, знаешь? Ведь ты еще ребенок! Или ты раньше была со своей двоюродной сестрой знакома, или тебе известно, какая она на самом деле? Нечего ходить за ней, как тень, и все время бегать туда...
Тяжелые шаги.
Еще более тяжелые вздохи.
Хлопанье дверьми.
Когда Путримас поднимает глаза, то видит, что стул Кяршиса пуст, а Доме стоит посреди комнаты и тупо смотрит в окно.
— Ну чего глазеешь? Чего стоишь как вкопанная? — ярится Черная Культя. — Вон портрет товарища Сталина совсем перекосился. Контора сельсовета — это тебе не отцовский хлев! Когда ты, наконец, приучишься к порядку?
Алмоне проверяет дверь комнаты: после последнего разговора с Черной Культей она ни на минуту не оставляет ее незапертой. На самый крайний случай у Дикой Розы имеется пара гранат: когда она одна отправляется на прогулку, то всегда сует их в потайной карман.
Не расстается Алмоне и с небольшим женским пистолетом, который отец преподнес ей в подарок ко дню рождения и с которым она чувствует себя уверенней. Могла ли она, паля из него на каникулах по дощатой мишени, подумать, что сие невинное развлечение когда-нибудь станет кровавой игрой!
Присев на кровать, Алмоне долго смотрит, на распеленатого малыша. Трудно поверить, что совсем еще недавно ей хотелось от него избавиться, уничтожить его, не дать ему появиться на свет божий. Здравый смысл и сердце как будто нашептывали ей, что так будет лучше для всех, а теперь... Теперь Алмоне страшно и подумать об этом. Бедное, беззащитное создание! Улыбается, щебечет, сучит ножками... Ямочки на розовых щечках... Подбородок словно разрезанный надвое... Вылитый дедушка, ей-богу! У него только лоб Адомаса... А так в нем ничего пока нет такого, что бы напоминало отца... Бедняжка!.. Несчастное дитя!..
Но Алмоне меньше всего задумывается сейчас над тем — что за судьба его ждет... Главное — быть с ним рядом... Рядом, пока ты жива... прижимать к себе, ощущать его беззубый ротик, сосущий грудь... Ей никогда в голову не приходило, что может наступить такой день, когда она испытает ни с чем не сравнимое, неведомое дотоле чувство материнской любви. Нет, теперь она с ним, со своим мотылечком, никогда не расстанется... никогда... до самой своей смерти... Она может протянуть руку — секите! Ногу, наконец, голову—отрубайте! Только не трогайте это хрупкое, отделившееся от ее плоти существо. Ну уж если будет суждено умереть, то они погибнут вдвоем!