Вот уже третий месяц пошел, как она живет двойной жизнью: для себя — Алмоне Гедмантайте, по иронии судьбы ставшая женой лесовика Адомаса Вайнораса, а для других — Клотильда, племянница председателя Лауксодисского сельсовета, которую сюда, в эту округу, пригнали срам и беда. Только глава семьи, Пятрас Путримас, один знает, кто она такая, хотя и ему известна далеко не вся правда. Однако, когда они остаются вдвоем, никогда об этом не говорят. Черная Культя хмуро проговаривает только то, что обязан ей сказать, а Алмоне, мысленно усмехаясь, тоже ограничивается несколькими фразами (если нельзя обойтись беззвучными, но выразительными жестами).
Сложнее у новой жилицы отношения с Юзе Путримене, которая недолюбливала золовку — Клотильду. До войны Юзе перемывала ей косточки за глаза, а теперь, не чинясь, раз за разом вымещает свою злость вслух, совсем забыв, что бедняга давным-давно в сырой земле. В одинаковой степени достается и Алмоне, дочери покойной негодницы: «Нагуляла городская барышня байстрюка, теперь и дядька, и тетка, эта темнота деревенская, хороши; вот и я говорю — от сумы и от тюрьмы, как говорили мои, царство им небесное, родители и деды, не зарекайся, потому что никому из нас знать не дано, какая гадюка вдруг укусит...»
С другими домочадцами Алмоне почти не общается — когда они с ней заговаривают, она отделывается одним-другим словечком или делает вид, будто очень занята. Только с Тереселе, дочерью Путримаса, она сразу же нашла общий язык. Наверное, новую жилицу подкупили ее доброжелательность и простодушие, склонность девчонки к чтению. В сердце Тереселе — так, во всяком случае, казалось Алмоне — не было места для коварства; она была предана своей двоюродной сестре и необыкновенно услужлива.
Тереселе всегда под рукой, если чего-нибудь надо. Она и воду греет, и пеленки стирает, и ребенка носит — малыш вмиг успокаивается на ее заботливых руках. А как часто, невзирая на ворчливость матери, Тереселе люльку качает, чтобы умаявшаяся за ночь Алмоне могла прилечь и вздремнуть.
Поначалу Алмоне раздражало любопытство хозяйской дочери. Тереселе хотелось знать обо всем: и о том, как двоюродной сестре жилось в Каунасе, и вообще что это за город — Каунас, но стоило Алмоне выразить свое неудовольствие, как Тереселе прекращала свои расспросы. «Какая она чуткая! Какая понятливая девчушка!.. Не то что эти мужланы с винтовками...»
Одним из таких мужланов был для нее Викубас Пуплесис.
Поймал он однажды Алмоне в помещичьем парке, где та собиралась нарвать пионов. Был он в тот раз без винтовки и без своей солдатской гимнастерки (в то утро на нем была только клетчатая рубашка), простоволосый, но в кирзовых сапогах, которые, как уверяли жители Лауксодиса, командир народных защитников никогда не снимал — даже когда ложился спать.
— Как поживаем, товарищ Клотильда? — заговорил он с ней, раскорячившись на тропе.— Ишь ты, пионов нарвала!.. Может, говорю, один пиончик мне подаришь? Я бы рога своего велосипеда украсил...
— Пропустите меня, пожалуйста,— потребовала Алмоне и насупилась.
— А что, если не пропущу?— испытывал ее твердость Викубас.
Алмоне осклалилась и повернула назад.
Пуплесис за ней следом.
Парк большой, троп в нем много. На одной из них показалась Тереселе с полной корзиной травы — для свиней нарвала.
— В хлев несу!— радостно закричала она Алмоне, обрадовавшись встрече. — Может, пойдешь со мной? Я покажу тебе, как свиней кормят.
Алмоне не очень-то хотелось идти в хлев, но и отказаться она не решилась — иначе от Пуплесиса не отделаться.
— А как наш карапуз? — спросила она у Тереселе.
— Когда я проходила мимо, то глянула в окно: спит без задних ног,— успокоила ее нянька.
— Послушай, ты, неприступная, — снова пристал Викубас, следуя за ней по пятам. — Думаешь, если тебя один подвел, то и второй подведет? Я парень серьезный... Не бойся: крылышки не опалишь.
Алмоне остановилась, обернулась: ее передернуло от того, что этот мужлан идет за ней следом и буравит ее взглядом.
— Ты что ко мне привязался? — выставив налившуюся грудь, воскликнула Алмоне, — Тебе что, мало места в парке? Мог бы найти другую тропу для прогулок!
— Мало, — Викубас вдруг протянул руки, как бы пытаясь ее обнять. Улыбка — во все лицо, белые зубы оскалены, прищуренные ресницы чуть заметно дрожат.
— Ах, мало! Так на тебе! Получай! — и Алмоне отхлестала его букетом по лицу.
Викубас игриво подпрыгнул, как петушок, норовя вцепиться в нее. И опять улыбка во все лицо, и опять оскалены белые зубы.
Тогда Алмоне огрела его еще раз... и еще раз, пока в руке не остались одни стебли.
— Так ему и нужно, — одобрила ее действия Тереселе. — Пусть волочится за ровнями, а к городским барышням не лезет...
— К городским барышням, — во всю глотку засмеялся Викубас, запрокинув голову, как пес, лающий на луну, — Ха-ха-ха!.. Куда уж нам, деревенским увальням... куда уж нам!.. — И, насвистывая, срывая попадающиеся под руки цветы и швыряя их куда попало, зашагал прочь.
Тереселе молча всхлипывает, но по ее угрюмому виду Путримас догадывается, что не убедил дочку. Он кладет свою загрубевшую пятерню дочери на плечи, потом принимается гладить ее по голове: Черная Культя старается поделить между детьми свою любовь поровну, но, чего греха таить, к Тереселе он испытывает особые чувства; сердце так и льнет к ней.
— Ты отца послушай, детка,— ворчит он в усы и, по обыкновению хватаясь за ремень, направляется к выходу. Ну и влип же он, чтоб ее ветром сдуло! И не один влип: вместе с ним эта трясина может и его детей засосать.
Некоторое время Путримас переминается с ноги на ногу в коридоре. С ним всегда так: когда ему надо зайти к Клотильде, он чувствует себя как приговоренный к смертной казни. Шуточное ли дело? Уж коли раз сунул хвост в прорубь, как та лисонька в сказке, то и лови рыбку, пока шерсть не примерзнет...
— Нельзя!— слышит Путримас сердитый голос из-за двери.
Черная Культя снова стучится в дверь.
«Тайна, видишь ли... Устроилась в чужом доме...»
Путримас решительно нажимает ручку двери, забыв про все приличия.
Алмоне на кровати пеленает младенца.
«Хоть и из волчьего логова, но все-таки мать... Роженица... Человек...»
— Не серчайте... я к вам по делу...— смягчается он. — По правде говоря, даже не знаю, с чего начать...
— Я вас слушаю,— сухо роняет женщина, даже не глянув на хозяина.
— Почему же так грозно... я человек миролюбивый, уважаемая... Если и хожу с винтовкой, то только для защиты от головорезов,— голос Черной Культи суровеет.
— Я жду. Какое у вас ко мне дело?— нетерпеливо спрашивает Алмоне, склонившись над младенцем.
— Как бы это вам сказать...— теряется Путримас, подыскивая нужные слова.— Мы вроде бы и не договаривались, сколько вы у нас пробудете, но и последнему дураку ясно, что не до тех пор, пока у вашего сыночка, так сказать, усы вырастут...
— Могу хоть сегодня собраться и уйти.
— Сегодня не сегодня, а поразмыслить надо.— Черпая Культя замолкает, устыдившись собственной поспешно придуманной лжи, но поди найди в его положении другой выход.— Намедни у нас был председатель волис- полкома. Он что-то подозревает, хотя прямо и не сказал. Нехорошо... Все время люди вокруг снуют... Месяц, от силы два — может, и ничего, но не больше... Чужой запах и против ветра учуешь, чтоб тебя ветром сдуло!.. Влипнем...— Путримас едва не захлебывается последним глаголом...
В горле першит от стыда. Просто мочи нет.