ЧАСТЬ 1.
Оскар мерял шагами тесную комнату в недрах «Первого книжного», беспокойно прислушиваясь к звукам за тяжелой портьерой. Время от времени он замирал у журнального столика, и с тревогой, с какой мать разглядывает новорожденное дитя, смотрел на поблескивающий пестрым лаковым боком и источающий запах типографской краски новый сборник своих рассказов. Точнее, рассказы были вовсе не новыми − это было переиздание самых первых удачных его текстов, каждый из которых когда− то давно, больше четверти века назад, вылупился в литературном альманахе или уважаемом толстом журнале, чем обратил на себя внимание писательского сообщества. Однако их создавал совсем другой Оскар, Оскар, которого врасплох захлестывало мучительное чувство переполнения словами, гнавшее его туда, где он может прислонить лист бумаги к твердой поверхности и начать наскоро исписывать его, опустошаясь. Теперь все было не то, совсем не то... Знакомая едкая муть всколыхнулась откуда− то со дна Оскаровой души. Через несколько минут, или, кто знает, может быть прямо сейчас, Ольга Романовна, просунет узкую гладкую голову в щель в плотной занавеси и шепнет: «Пора». Он, цепенея от напряжения, шагнет в зал: «Здравствуйте, дорогие читатели! Вы целый год ждали новой книги? Ну, простите, не вышло. Вот вам пока, полистайте мои ученические опусы, или купите что-нибудь из старенького. Все уже читали? Это ничего, говорят, что со второго раза каждый мой роман обнажает новые грани... Как же это все... А придет ли вообще кто-нибудь?» Где- то в глубине Оскарова сознания мелькнула мысль о том, что если аудитория не соберется, то ему, может быть, будет даже легче.
Но зал был полон: разноцветная публика шуршала и шепталась покуда хватало глаз. Под плеск аплодисментов Оскар вышел на сцену и занял отведенное ему место за крытым белой скатертью столом. Ольга Романовна шершавым низким голосом уже говорила вступительное слово от издателя. Пружина презентации была заведена.
Оскар, глянув на часы, начал было прокручивать в голове оправдательную речь, объясняющую материализацию из завихрений времени «Образа камня», но слова разбегались врассыпную, как застигнутые врасплох зайцы. Само название сборника до сих пор казалось Оскару каким-то претенциозным и чужим, но так как оно принадлежало Ольге Романовне, ему пришлось смириться − он давным-давно привык не спорить с ней ни по творческим, ни по семейно-бытовым вопросам − в обоих случаях она всегда оказывалась безукоризненно права. Это ей пришла в голову идея переиздания его старых рассказов, и, хотя Оскар возражал, она привычно и уверенно сломила его сопротивление, и вот сейчас ему придется... Чтобы стряхнуть неприятные мысли, он принялся рассматривать публику. В первом ряду сидел его приятель романист Мухин, весь завязавшись в узел и теребя мягкий бесформенный подбородок, он глядел пустым скучающим взглядом куда− то сквозь стену. «Уйдет в запой», − со знанием дела определил Оскар. Недалеко от сцены он приметил еще несколько знакомых лиц: трех своих коллег− писателей, секретаря Литературного общества, в котором он состоял, толстую поэтессу Филькину, тоже из этого Общества, в несуразной фетровой шляпке, и группку одетых в черное молодых людей, в ком он узнал своих студентов-старшекурсников. В их траурном обрамлении как картина в раме помещалась бледная худенькая девушка в кремовом платье, ее он, кажется, раньше не видел. На атласных коленях она держала и поглаживала по гладкой шкурке, как маленькую собачонку, его книгу. «Пожалела беднягу», − мрачно подумал Оскар и неожиданно для самого себя усмехнулся. Девушка улыбнулась ему в ответ.
Тут слово перешло к нему, и он принялся пространно описывать историю создания сборника, по очереди извлекая из него и вертя перед глазами внимательной публики то один, то другой рассказ, и тут же пряча, чтобы она не успела рассмотреть на нем трещинки и потертости времени, стараясь прикрыть их замысловатой словесной завесой. Иногда, когда он особенно увлекался, тут же чувствовал на правой щеке жгучий взгляд Ольги Романовны, и мысль его сама собой запиналась и начинала кружить, пока снова не натыкалась на нужную траекторию.
Наконец, отговорив свое и с некоторой неловкостью литературного мастодонта, которая всегда пленяла в нем читателей, ответив на вопросы, Оскар с облегчением перешел за стол для раздачи автографов. Теперь осталась механическая работа: спрашивать имена, писать стандартные фразы, завершая их размашистой закорюкой, которая уже давно не имела ничего общего с его истиной подписью, до тех пор, пока Ольга Романовна, всегда незримо обитающая где-то поблизости, не положит легкую горячую ладонь ему на плечо, что будет означать − пора заканчивать.
Очередь потянулась бесчисленной вереницей лиц, рук, повторяющимся жестом протягивающих ему худенький томик. Оскар надписывал и возвращал книгу, не поднимая головы, он опасался увидеть на каком-нибудь из лиц заискивающее сочувствие: ничего мол, это у вас рано или поздно пройдет, а мы подождем чего-нибудь новенького, нам торопиться некуда. Конвейер дал сбой к середине часа, когда в одной из книг− близнецов на титульном развороте, в том месте, где должно было быть оставлено им пожелание читателю, он обнаружил надпись, сделанную тонким наклонным почерком: «Оскар Ростиславович! У меня есть для Вас нечто важное. Позвоните мне. Прошу» - и дрожащие цифры телефонного номера. Оскар, замешкавшись на несколько секунд, начертал чуть ниже скупое «От автора» и намеревался было вернуть сборник дерзкому владельцу, или, что более вероятно, владелице, но по ту сторону стола увидел лишь опустевший зал с редкими островками насытившейся и потерявшей к нему интерес публики.
ЧАСТЬ 2.
Ужинали в «Щепкине». Собравшихся было чуть больше дюжины: примерно половину из них Оскар видел один или два раза в жизни − вечер организовывала Ольга Романовна. Она имела непостижимую для него склонность к «полезным людям», он же никогда не мог запомнить лиц и имен всех этих литературных клерков и прихлебателей, которые неизменно стремились оказаться в «правильном обществе». Правда, были приглашены некоторые его приятели, а также директор издательства, которого Оскар втайне недолюбливал за его медвежьи манеры и хамоватую резкость. Его громоздкая фигура с игрушечно маленькой рюмочкой в руке грозовой тучей нависла над столом, и Оскар, повинуясь пронзительному взгляду Ольги Романовны, встал и выслушал, особенно не вникая в слова, одну из заранее заготовленных и хорошо ему известных типовых речей − о непременном и обязательном успехе сборника. Под заключительное басовитое «ура!», произнесенное говорящим, впрочем, без особой радости, рюмки со всех сторон взлетели и потянулись, стремясь соприкоснуться с главной, директорской.
Оскар выпи, не чокаясь, и опустился в свое кресло на противоположном конце стола. Он как-то внезапно почувствовал, что все сказанное и передуманное им за день опустошило его, и он почти физически ощутил темные, как на рентгеновских снимках полости в груди и в районе живота, и то, как они медленно расползаются, отдавая знобящим холодком в позвоночник. Говорить ни с кем не хотелось, однако к Оскару подсел захмелевший романист Мухин.
− Ну что, брат, принимай поздравления! − промурлыкал он пьяным бархатным голосом, распахивая объятия.
− Лучше налей, − предложил Оскар вместо ответа.
Мухин с готовностью потянулся к граненому графинчику.
− Ну, будем! За талант и поклонников! − он со скоморошьей почтительностью склонил голову на грудь. − Ишь, как смотрит, − добавил, кивнув туда, где громоздилась непонятно откуда взявшаяся среди гостей поэтесса Филькина, которая, зардевшись от водки, положила грузную завитую голову на мясистый кулак и вперила в Оскара маленькие часто моргающие глазки. «Уж не она ли это?.. С книгой?..» − подумал Оскар.
Выпили до дна.
− Что не весел, генерал? Али малость захворал? − благодушно продолжал Мухин. − Сидишь как на похоронах. Сегодня, вроде, нет повода для мученического выражения лица.
− Сегодня нет, ты прав, дружище, − кивнул Оскар и снова наполнил рюмки.
− Понимаю, экзистенциальный кризис, − вздохнул Мухин. − Что, жизнь совсем заела? − он понизил голос и одними глазами показал в сторону Ольги Романовны, которая неподвижно, с очень прямой спиной сидела на расстоянии нескольких пустых стульев от них. − Честно скажу, я тебе не завидую. Хотя, что уж там, нет, завидую! Если б у меня была такая, я б уже «Историю государства российского» на свой манер переписал.
− Да уж, переписал бы как миленький, − Оскар с тоской вспомнил утра последних месяцев. С того времени, как у него перестали выходить тексты, Ольга Романовна по утрам начала приносить ему в спальню поднос с заварным кофе и конфетами «грильяж» − он давно привык завтракать именно так. Поначалу он с благодарностью принимал этот жест заботы с ее стороны, но со временем ему стало казаться, что за ним кроется нечто иное, стал угадывать в неторопливых движениях, какими она раскладывала приборы на салфетке, тщательно скрываемое разочарование, и боролся с сиюминутным искушением тут же смахнуть со стола все эти фетиши и зелья, не приносящие желанного результата. В дни особенного творческого отчаяния, дождавшись пока притворится дверь в спальню, он с раздражением, присущим неизлечимым пациентам, которых продолжают пичкать лекарствами, выливал кофе в кадку с палисандром и вышвыривал конфеты в форточку. − Ну а как твой роман? − спросил Оскар, чтобы перевести тему.
− Ай...− Мухин досадливо потер минитаюрным кулачком мягкую в редких седоватых щетинках щеку. − Никак не выходит концовка. Этот засранец Грозный никак не желает умирать. Как ни пытаюсь убить его, все выходит банально, глупо, скучно. Недостойно, словом. Казалось, сколько жизней − столько смертей, бери любую. Но нет, брат. Альтернативный исторический роман не терпит тошнотворной достоверности. Да, и вдохновения нет...− понуро заключил он. Оскар проследил за его маленькой и рябой, похожей на лягушачью лапку, кистью, которая цапнув графин за горлышко, окончательно опустошила его. − А ты что?
Оскар отмахнулся: мол, так, работаю понемногу.
− Ну, ясно, − понятливо заключил Мухин. − Муза нам нужна, старик, − он растопырил пальцы на уровне груди, как будто хотел прижать к себе два больших апельсина, и одновременно опасливо покосился в сторону Ольги Романовны. − Такой возраст − без правильной музы уже никуда. Вот ты когда в последний раз?..
− Мухин, фу... Ты нахлопался! − сморщился Оскар.
− Подумаешь, претензия! Да что собственно, не так с вопросом? Я призываю не к чему-нибудь, а идти по стопам великих классиков.
− Это устарело, − устало возразил Оскар. Голова его сделалась совершенно пустой, и эта пустота вмещала в себя большой давящий чугунный шар, в который слились все ее внутренности. Чтобы закончить разговор, он добавил:
− Все твои музы − это так, допинг, сначала впадешь в горячку, три недели будешь строчить, не разбирая слов, потом она тебе надоест или, хуже, ты ей, и все, застой, уныние, запой. Не сотвори себе кумира, вот мысль посерьезней классиков.
− Нет, вы послушайте его! − воскликнул Мухин. − Классики у него устарели. Ну что же, покуда слышу практически от классика, принимается. Хотя что с музой, что без музы: запой, застой, все неизбежно! − он шумно вздохнул. − Ну, давай, дружище, за то, чтобы оно, − многозначительный палец с неровно обстриженным ногтем показал в потолок, − приходило к нам чаще. Не каждый день, не каждый год выходят новые книги... Ты куда?
Оскар, почувствовав незнакомые колыхания в желудке, встал и направился в глубину полутемного зала в поисках нужной двери. В кабинке туалета он долго стоял, прикрыв глаза и уперевшись раскинутыми руками в перегородки, ощущая, как тяжелый шар медленно катается внутри головы. Когда он вышел, в ярко освещенном пространстве у раковин он увидел ее: кремовое платье чуть помялось на бедрах от напряженного сидения, одна лямка собиралась соскользнуть с бледного веснушчатого плеча. Тонко и продолговато выведенные черной тушью глаза с чернильным блеском ловили каждое его движение. Практически не разжимая бесцветных губ, она пролепетала:
− Добрый вечер.
− Добрый, − ответил Оскар и принялся мыть руки.
− Я была на презентации Вашей книги сегодня. Сидела в первом ряду. Вы, может быть, меня заметили... Я читала все, что вы написали. Даже аннотации, − ее голос был еле различим из-за шума струящейся воды.
− Я польщен.
− Вы позвоните мне? − Оскар видел в зеркале, как она теребит руки у груди, комкая пальцы.
− Так это были Вы? Зачем?
− Мне нужно Вас увидеть. Поговорить с вами хотя бы полчаса.
− О чем?
− О Вашей новой книге. Нет, не о сегодняшней, − спохватилась она. − О той, которая еще не написана... И не придумана. У меня есть идея.
− Не понимаю, − Оскар резко выпрямился, шар в голове больно ударился в левый висок, отчего в глазах потемнело.
− Я расскажу вам, − продолжала девушка. − У меня есть замечательный сюжет. Вам понравится. Но не в туалете же...
− Вы в своем уме? − вспыхнул Оскар, но тут плотный горький ком стремительно взлетел по пищеводу и залепил ему горло. Он едва успел забежать в кабинку и захлопнуть дверь, как содержимое ужина толчками изверглось из него.
Когда спустя несколько минут он снова оказался в тамбуре уборной, там уже никого не было. Он умыл горящее лицо, прополоскал рот и медленно, стараясь не обращать внимания на ломоту в локтях и коленях, вернулся за стол. Гости были заняты горячим и друг другом, и его отсутствия никто не заметил: коллеги-писатели окружили директора, который что-то рассказывал, со значением тыкая воздух вилкой с наколотым куском буженины и раскатисто матерясь, какой-то худощавый хлыщ в ярком галстуке, зализанный и верткий, целовал руки Ольге Романовне, и она, все такая же невозмутимая и прямая, снисходительно улыбалась ему, Мухин обнимал худенькой лапкой могучую спину поэтессы Филькиной, которая в пышущем алкогольном оживлении выдыхала ему в лицо свои округло как кольца сигаретного дыма зарифмованные стихи. Оскар ощупью приземлился в свое кресло, и чернота поглотила его окончательно.
ЧАСТЬ 3.
Он провел в горячем полузабытьи почти неделю. Из плотного тумана сознания время от времени выплывали лица: строгое, с напряженной морщинкой между бровей − Ольги Романовны, и незнакомое, с густыми усами и чужим внимательным взглядом − по всей, видимости, доктора. Доктор неприятно щупал его кожу, шевелил неподъемные, будто из бронзы отлитые, руки и ноги, оттягивал ледяными пальцами веки и губы, что-то неразборчиво бормоча. Потом Оскар чувствовал укус насекомого на сгибе локтя, после чего пространство вокруг постепенно разреживалось, становилось проницаемым и прозрачным, так что он мог различить очертания своей комнаты − большой прямоугольник окна, неплотно занавешенный гардиной, темную глыбу письменного стола в дальнем углу. В комнате витали еще какие-то неясные образы, он тянулся к ним, чтобы разглядеть поближе, но они тут же вспархивали и исчезали, как потревоженные бабочки, и ему, как он ни старался, не удавалось ухватить ни один из них. Устав, он окунался в легкий переменчивый поток снов, в котором видел то Ивана Грозного, размашисто заносящего посох для совершения самоубийства, то поэтессу Филькину, бесформенно голую, в маленькой нелепой шляпке поверх крашеных кудрей, то чьи-то тонкие с бледными веснушками руки, гладящие по спинке юркий, непоседливо извивающийся и скалящийся белой пастью обреза сборник.
На пятый день ему стало легче, он мог полулежа на подушках пить крепкий сладкий чай, еще через пару дней он начал вставать и медленно по-стариковски прохаживаться по комнате, еще через день сел писать. Как и прежде, он заводил часы и устраивался перед компьютером. На пустом белом листе, бликующем на экране монитора в лучах осеннего солнца, он наблюдал свое отражение − похудевшее, заостренное, с глубоким морщинами и складками под глазами, чем-то напоминавшее ему виденную где-то посмертную гипсовую маску. Все его романы и рассказы теперь тоже стали казаться ему разноцветными масками, эфемерными слепками с никогда не существовавших жизней, яркими и никчемными безделушками, развешанными по стенам, чтобы заполнить пустоты или скрыть следы на обоях. И вот сейчас он разминал в голове словесную глину, беспомощно перебирал и отбрасывал предметы, к которым ее можно было бы применить, впечатывая и тут же удаляя вялые растекающиеся фразы, не облеченные смыслами, не желающие зацепляться друг за друга, не застывающие в текст. Он упорно проделывал это каждый день, но к началу следующего перед ним снова мерцала нетронутая целина листа.
ЧАСТЬ 4.
С началом октября Оскар по мягкому настоянию Ольги Романовны возобновил публичные выступления. На первой же открытой лекции, которую он давал на филологическом факультете Университета, он снова увидел ее. Она вышла к микрофону и, уже знакомым ему неуверенным движением сложив руки перед собой,
задала вопрос о его дальнейших творческих задумках. Оскар хмуро ответил что-то о том, что они обширны и разглашению не подлежат. На следующей встрече с читателями в Булгаковской библиотеке она сидела в первом ряду, и все так же, как тогда в ресторане, гипнотически неотрывно смотрела на него. Дальше он начал замечать ее на всех мероприятиях, в которых он участвовал: она обязательно была в числе тех, кто приходил заранее, чтобы занять места поближе к сцене. Со временем она начала мерещиться ему повсюду: на парковке авто в супермаркете, в театре, в парке. Каждый раз, когда он на улице издали видел худенькую угловатую фигурку с длинными светлыми волосами, он сворачивал в первый попавшийся проулок или заглядывал в открытую дверь подвернувшегося на пути магазина, бесцельно шатаясь там между прилавков и выжидая, пока навязчивый призрак исчезнет.
На осеннем книжном салоне, где Оскару в числе других писателей предлагалось подискутировать на тему героя современной литературы, он столкнулся с Мухиным. Зеленоватый от похмелья, выбритый до блеска и густо надушенный одеколоном Мухин был подавлен и хмур.
− Ну как? − спросил Оскар, когда они уселись рядом на диван, установленный в центре зала для панелистов.
− Никак, − измученно вздохнул Мухин. − Гад, живучий... Я его уже и водкой глушил, и так и сяк... Все без толку...
− Значит, не кончено? Муза не объявилась?
− Какой там... − обреченно махнул рукой Мухин, и по дрожи пальцев, которую не способен был скрыть даже этот быстрый жест, Оскар понял, что его приятель все это время пил.
В собирающейся у сцены толпе он заприметил поэтессу Филькину, которая была завернута в коричневый чешуйчатый свитер и накрашена с особым тщанием ядовитого насекомого. Припомнив вечер в ресторане, он игриво ткнул Мухина в бок и спросил:
− Кстати, насчет музы. Как тебе вот этот экземпляр? Рубенсовская женщина...
По беспокойному лицу Мухина пробежала едва заметная судорога.
− Издеваешься? А это кто с ней?
Оскар перевел взгляд чуть левее и увидел свою преследовательницу. Она подошла к Филькиной и, обернувшись в полупрофиль к ним, что-то с улыбкой говорила ей, та благосклонно слушала, положив крошечный кругленький подбородок на кожистые складки шеи.
− Совсем другое дело, − причмокнул Мухин, оживляясь. − Какая фарфоровая куколка! Хороша! Ну, хороша...
Оскар поспешно отвел взгляд и с усилием подавил в себе ставшее рефлекторным желание ретироваться − в этот момент на сцену вышел модератор и начал пощелкивать в микрофон, проверяя связь.
− Да она глаз не сводит! − обрадованным шепотом комментировал Мухин. − Надо будет у Филькиной испросить знакомства. Ну ты посмотри на нее − натуральная жемчужинка!
− На вкус и цвет... − изображая безразличие, прошептал Оскар и жестом поперек губ показал, что пора заканчивать разговор.
Не успели стихнуть последние аплодисменты, как Мухин, весь изъерзавшийся, взъерошенный от постоянного вытирания ладонью лысоватого черепа, то тут, то там покрывавшегося бусинами пота, вспружинил с места.
− Пойду! − решительно заявил он. − Найду Филькину. Ну, то есть не Филькину, а... Ты понял. Если это не поможет, не знаю, что делать...
− Можно сходить к астрологу. Ну или просто сесть и написать концовку, − сухо сказал Оскар.
− А я не пробовал? − взорвался Мухин. − Спасибо за совет, маэстро, непременно воспользуюсь, если увижу, ну вот хоть на твоем примере, как он работает.
− Удачи, − Оскар, нарочито медлительно, стараясь поплотнее закупорить внутри набухающее раздражение, собрал бумаги и вышел за сцену, где его поджидали несколько молодых людей с фотоаппаратами и приколотыми к лацканам пиджаков аккредитациями. Отмахиваясь от уговоров сказать несколько слов для прессы и заодно от мысли об Ольге Романовне, которая, когда узнает, а она непременно узнает, устроит ему «серьезный разговор», он устремился в салонное закулисье, куда доступ репортерам был запрещен, облачился там в плащ и шляпу и вышел через черный ход.
ЧАСТЬ 5.
В неожиданно просторном асфальтовом дворе было пусто, так, что он не сразу увидел ее, стоящую поодаль возле большого зеленого как ящерица мусорного контейнера. Она смотрела на него с некоторым испугом, как будто и не собиралась приближаться, как будто это он − соглядатай, и она, отчаявшись, наконец решилась встретиться с ним лицом к лицу. Внутри Оскара что-то оглушительно лопнуло. Плохо владея собой, он быстро подошел к ней, и, врезавшись взглядом в ее бледное веснушчатое лицо, спросил, не узнавая собственного голоса:
− Что Вам от меня надо?
− Я... я... только хотела...
− Послушайте. Прекратите меня преследовать. Если я еще хоть раз увижу Вас рядом с собой или кем-то из моих знакомых, я заявлю в полицию. Вам понятно?
Она молчала.
− Тебе понятно? − заорал он, и тут же устыдился подзаборной грубости этого «ты».
Она моргнула, из под ресниц выкатилась большая правильной формы слеза, затем еще одна, с микроскопическими кристалликами туши, и вдруг все лицо ее скомкалось, она спешно закрыла его руками в белых кожаных перчатках и отвернулась.
Оскар помялся в нерешительности несколько секунд и зашагал прочь. Ноги сами привели его в парк, где он, не глядя по сторонам, сделал несколько механических кругов по засыпанным сухими листьями аллеям. В конце концов, он остановился у пруда, в котором обитала упитанная утиная чета, сел на неряшливую деревянную скамью на берегу, и сунул руки в карманы в необъяснимом порыве найти там черствую корочку хлеба. Вместо этого он извлек оттуда измятый носовой платок, несколько потрепанных визиток с загнутыми углами и среднего размера рябой камушек, бог знает как туда попавший, может быть, он когда-то сидел вот также на лавочке и подобрал его, чтобы придавить трепыхающуюся книжную страницу. Оскар повертел его в пальцах − обычный кусок светлой речной гальки, гладко обточенный волнами, в мелкую песочно- рыжую крапину. Он размашисто запустил камушек в пруд, тот сделал несколько упругих прыжков, вспугнув грузного селезня, и с бульком ушел под воду. Оскар наблюдал, как его разрастающаяся окружность пересекается с другими, более тонкими, от заморосившего дождя.
− Ничего. Ничего-ничего, − проговорил он вслух. − Мне ни от кого ничего не нужно. Мне не нужна муза. Что за глупости. Все уже есть во мне. Все уже есть вот тут... Надо просто найти и достать... А эта чудачка... Вообразила себя черт знает кем. И Мухин − дурррак набитый. Думает, ему это поможет, ну-ну... Какое детство... Господи... Ну пусть получит по морде. Болван. А девчонка глупая...
Смахивая брызги, косо летевшие в глаза, он вспомнил о том, как по-детски расплакалась его мучительница, как сжалось её нежное бумажное лицо, и вдруг почувствовал накатившую непонятно из каких глубин горячую волну жалости к ней, и следом вторую, пока еще не очень отчетливую, но постепенно нарастающую, в которой он с надеждой и замиранием узнавал то самое, давно забытое чувство, чувство переполнения словами.
Пока Оскар плутал по опустевшим дорожкам в поисках выхода, пока ловил такси и ехал мокрыми петляющими улицами домой, он крепко держал перед собой ее бледный образ, с недоверчивой радостью ощущая, как он разрастается и крепнет, заполняя собой все пустоты внутри. В передней он скинул башмаки, отшвырнул мокрое пальто, с легким головокружением сел за стол и до утра погрузился в сочинительство.
ЧАСТЬ 6.
Проснулся он заполдень и тут же кинулся перечитывать написанное − десять страниц сочного, брызжущего жизнью текста. Он закурил, откинувшись на спинку стула, с младенческой улыбкой пуская дым в потолок. Он был так счастлив, что даже не подумал о том, что сказала бы Ольга Романовна, если бы увидела его с сигаретой в спальне.
Час спустя Оскар все еще сидел на том же месте, с нетерпеливым хрустом разминая пальцы. Малахитовая карандашница в форме Будды была наполовину заполнена окурками. Периодически он закрывал глаза, пытаясь вызвать вчерашний прилив слов, вставал, отворял балконную дверь, чтобы вдохнуть забродившего осеннего воздуха. Это не помогало, текст не увеличился ни на строчку. Ее образ, который он так яростно терзал всю ночь, истончился, стал бесплотен, как выцветшая на солнце иллюстрация на рисовой бумаге. Чувствуя нарастающий ужас, Оскар бродил по комнате: «Надо увидеть ее. Впиться и не отпускать, пока дело не будет кончено. Запечатлеть до последней крапинки. Надо найти ее немедленно. Но как и где?»
Он торопливо побрился, вызвал машину и поехал в «Первый книжный». То холодея от ощущения собственной мальчишеской глупости, то чувствуя жаркие покалывания в щеках от того, как он, должно быть, смешон, несколько раз по пути он порывался развернуться. В конце концов такси высадило его за два перекрестка до нужного адреса. Пройдясь несколько раз мимо витрин магазина, в одной из которых была сооружена из плоских пестрых булыжников его сборника целая триумфальная арка, он наконец проскользнул в вертящуюся дверь, и, следом, стараясь не привлекать внимания − в отдел современной прозы. К облегчению Оскара, там было пусто. С хищностью грабителя он набросился сначала на временную выкладку, и, не обнаружив там того, что искал, перелистал все книги, выставленные на полке. Безрезультатно. Он не без труда отыскал продавца и, представившись, спросил, много ли еще книг на складе. Длинный прыщавый подросток в форменной рубахе с оробелой готовностью сообщил, что там, кажется, есть только несколько свежих нераспечатанных пачек. Тогда осмелевший Оскар попросил разрешения пересмотреть книги в витрине, и продавец, смешавшись и бормоча извинения, бросился на поиски администратора. «Он сейчас спросит меня, что мне нужно? − топчась у окна, думал Оскар. − И что я отвечу? Но ты же писатель, сочини что-нибудь! И как это будет звучать? Полный бред, прошло больше месяца... Ее тут нет... Боже мой, какая дикость... Я, кажется, сошел с ума» − и, увидев издали направляющуюся к нему хмурую женщину в сопровождении вконец растерянного юнца, он завернул в лабиринт книжных стеллажей и поспешно выбрался на улицу.
Оскар решил наведаться в Литературное общество, располагавшееся неподалеку, в нескольких кварталах. Он смутно отдавал себе отчет, зачем туда идет, и сомневался, что застанет там кого-нибудь, кроме непременного секретаря, всегда одинаково скрючившегося за компьютером в прокуренной и выстуженной приемной, и уж тем более, он навряд ли осознавал, что непроизвольно надеется встретить там по небывалому стечению обстоятельств поэтессу Филькину. Против ожиданий на тротуаре перед массивной деревянной дверью, которая вела в тесноватые помещения Общества, курили и спорили человек десять. От группки собравшихся отделилась и засеменила ему навстречу маленькая фигурка Мухина.
− О, неужто собственной персоной! − как ни в чем не бывало воскликнул он, подхватывая Оскара под руку и увлекая его в сторону. − Вот не думал, что почтишь посещением! Не верю, что принес что-то почитать!
Оскар смутно припомнил, что по заведенной в Обществе традиции по воскресеньям все желающие, в числе которых когда-то давно был и он, собирались, чтобы послушать отрывки из новых произведений друг друга. Эта мысль приободрила его − вероятность появления Филькиной возрастала.
− Слушай, прелюбопытнейшая история! − продолжал тараторить Мухин. − Помнишь вчерашнюю Белоснежку? Ну, я тебе показывал со сцены? Понял, о ком я? Худенькая такая? Так вот. Выхожу я, значит, вчера из салона через задний двор, смотрю − она. Стоит одна, ревет. Я конечно сразу к ней: «Что случилось, дорогая?». А она, бедняжка, ни слова сказать не может, слезы градом. Я уже и так и сяк, успокоил ее наконец: «Ну что произошло, − спрашиваю, − расскажи, кто тебя обидел». Молчит, говорит: «Это личное». Ну личное так личное. «Я Вас, − говорю ей, − в таком состоянии оставить не могу». Повел с собой, угостил кофе. Она немножко отошла и спрашивает про тебя. Мухин перешел на слегка писклявый тон, копируя: «Очень, − говорит, − люблю произведения Оскара Ростиславовича, все, что он написал, читала. А вы с ним знакомы?» «Еще как, − отвечаю, − знаком, он мой ближайший друг и сподвижник. Хотите, и Вас могу познакомить?» А она разволновалась: «Конечно, − говорит, − хочу, но боюсь, что он как-нибудь неправильно отреагирует. У него, наверное, много почитательниц навязчивых, а мне ничего не нужно, просто приятно будет». Ну тут, брат, прости, не смог не воспользоваться случаем. Назначил ей свидание сегодня вечером, сказал, что приглашу тебя и представлю как свою подругу. Но ты не беспокойся, смотрю, уже и помрачнел, тебе, конечно, на него не нужно приходить. Мы посидим, подождем тебя часик, выпьем вина, познакомимся поближе, а потом ... – Мухин, осклабившись, потер кукольные ладошки друг о друга, − сориентируемся по ситуации.
Оскару захотелось ударить его по мягкой обвислой щеке. Вместо этого он спросил:
− А где и во сколько у нас свидание?
Мухин глянул на запястье.
− О, да времени уже в обрез, а надо еще рубашку погладить. В восемь вечера в Пушкинском клубе. Не вздумай прийти, − он сжал кулачки перед собой и по- мальчишески молодо подмигнул Оскару.
ЧАСТЬ 7.
Оскар еще несколько минут постоял, глядя, как члены Общества один за другим швыряют окурки в урну и возвращаются в здание, глухие хлопки массивной двери аритмической дрожью отдавались у него в висках. В 8 вечера в Пушкинском клубе. Он будет там обязательно. Чтобы заполнить пустоту размером в несколько часов он решил заехать домой. Как ему помнилось из еженедельного календаря, который Ольга Романовна составляла за них двоих и зачитывала в понедельник за утренним чаем, сегодня она должна быть не дома: что-то там было, то ли ужин с матерью, то ли театр с подругой, и было очень кстати: оправдания выходили у него весьма слабо, а врать ей он и вовсе не умел. Однако едва отворив входную дверь, он понял, что ошибся: во всей квартире был зажжен свет, из гостиной доносился перезвон тарелок и стрекотание разговора, кто-то играл на фортепьяно. Из кухни с блюдом сырной нарезки вышла жена директора издательства, обтянутая в черный как нерпья шкурка бархат.
− Это Оскар! Оскар пришел! − воскликнула она. − Ну наконец-то, а то мы все уже подумали, что ты решил не явиться на день рождения собственной жены!
Оскар тупо уставился на нее и начал лихорадочно перелистывать в голове спутавшийся календарь. Из проема гостиной выглянула Ольга Романовна в длинных бриллиантовых серьгах.
− Где ты пропадал? − искусно улыбнулась она. − Я тебя потеряла.
Оскар принялся беспомощно ощупывать ускользающие карманы плаща.
− Телефон в твоей спальне. Он был разряжен, я воткнула в розетку. Проходи, не стой, все уже уселись.
Оскар, мимоходом бросив полный ненависти взгляд своему встрепанному отражению в зеркале, вступил в колышущуюся от звуков комнату. Гости загудели, приветствуя его и наперебой отпуская дурацкие шуточки. Ольга Романовна невозмутимо разделывала фаршированную щуку. Ему налили вина, сосед слева, кажется, ее новый помощник, горячо зашептал ему на ухо, из чего Оскар понял, что от него ждут тоста, он встал и что-то сказал, все захлопали, зазвенели бокалами, из-за спины снова громыхнуло фортепьяно. Директор, невидимый из-за вазы с фруктами, пробасил: «Ну мы-то знаем, Оскар, дорогой, что без Оленьки тебя как писателя бы просто не существовало», и все вокруг согласно и одобрительно закивали. Оглушенный происходящим, Оскар украдкой поглядел на Ольгу Романовну. Она сидела как всегда прямая и спокойная и аккуратно пила вино из ребристого бокала. Опустив глаза, он увидел, что левой рукой под столом она до белых косточек сжимает в кулаке истерзанную батистовую салфетку. «Это конец», − тоскливо подумал он.
ЧАСТЬ 6.
В Пушкинском клубе, куда он прибыл за 5 минут до назначенного времени, не было ни души. Он занял укромный столик за выступом колонны - не дай бог попасться кому-нибудь на глаза − и принялся ждать. Чтобы отвлечься от наручных часов и картины постыдного бегства с праздничного ужина под нелепым предлогом подготовки сюрприза, которая вызывала у него жаркие и влажные приливы, он стал представлять себе, что произойдет, когда Мухин со своей спутницей войдут в зал. Вот он, не дожидаясь, пока они усядутся, выбирается из своей засады и спешит им навстречу, физиономия Мухина наливается медью, зато её бледное лицо вспыхивает недоверчивой улыбкой. Оскар быстро просит прощения − ему надо бежать, записывает ее номер и, хлопнув Мухина по плечу (все объяснения потом) уезжает, оставив их в растерянности на пороге ресторана, вечер в котором теперь, без него, утрачивает всякий смысл. А Мухину он позвонит позже, наутро, объяснит все как есть. Тот, конечно, не поймет, или поймет не сразу, а может быть даже не захочет его слушать. На орбите Оскарового сознания промелькнула мысль о том, что, уязвленный в слабое место, Мухин, может быть, даже, расскажет об этом происшествии Ольге Романовне. И тогда ...Что же будет тогда? Развод, раздел имущества, переезд, разрыв контракта с издательством − эти слова казались Оскару пустыми болванками, штампами из третьесортных желтых журналов, придуманными плохими, несостоявшимися писаками. «Черт с этим, черт с ними со всеми! – рубил он с плеча. − А все же лучше бы они пришли по раздельности...» Когда он снова взглянул на время, было без двадцати девять. Стало понятно, что дальше ждать бесполезно.
Он чудом успел в ювелирный, где всегда совершал покупки накануне дня рождения Ольги Романовны. Молоденькая продавщица обрадовалась ему как родному: «Я уже думала, Вы в этом году не придете!» и с готовностью достала из-под прилавка коробочку с тяжелым синим кулоном, похожим на зрелую виноградину: «Мне кажется, ей очень подойдет вот этот». Оскар послушно расплатился картой. «Парадоксально, что эта пигалица лучше меня знает, что понравится моей жене, − думал он. − И она, в отличие от меня, ни разу не просчиталась».
На обратном пути из такси он позвонил Мухину. Тот не ответил. Он набрал его еще несколько раз, мучительно надеясь, что тот снимет трубку и скажет, что она отменила встречу.
Когда Оскар вернулся, большая часть гостей уже разошлась. Остались две самые близкие подруги Ольги Романовны, которые с плохо скрываемой за ширмой выпитого шампанского укоризной, поддерживали с Оскаром нарочито нейтральный разговор. Когда засобирались и они, Оскар с некоторой тревогой проводил их до лифта и, сжимая за спиной бархатный прямоугольник подарка, вернулся в квартиру. Ольга Романовна сидела на пуфике в своей спальне, и, с пристальным прищуром разглядывая себя в зеркало, допивала вино.
− Оленька, прости меня... С днем рождения! Вот, − он протянул ей коробочку.
Она молча взяла, открыла, достала из алой бархатной пасти мерцающий темный камень, поднесла его к открытой груди тем уверенным движением, которое, очевидно, уже не раз проделывала раньше в ювелирном салоне. Оскар понял, что сюрприза не получилось.
После он долго ворочался в постели, комкая простыни и прислушиваясь к шорохам в доме. Тишина мучила его, ему хотелось услышать хотя бы какой-нибудь звук: шелест одеяла, ее кашель или полусонный вздох, но за двойными укреплениями дверей все было мертво. Он с неожиданной нежностью вспомнил те дни, когда они только поженились, и он, по ночам стуча клавишами печатной машинки на кухне крохотной однушки, по нескольку раз прокрадывался в комнату, чтобы в темноте послушать ее тихое ровное дыхание. Было ли это на самом деле, или он выудил эту картину из собственного воображения так же, как сочинил много чужих счастливых супружеств (отпечатанные и упакованные под переплет, они покоились теперь на полке над его письменным столом, и только иногда домработница смахивала с них плотный серый слой пыли)? Оскар не мог определённо ответить на этот вопрос. Когда тревожное марево сна все же начало придавливать его, откуда-то из темноты загудел телефон. Оскар ощупью нашарил на ночном столике его прохладную металлическую спинку. Звонил Мухин. Он снова был пьян.
− Он умер, − сообщил Мухин тающим голосом.
− Что? Кто? − не понял Оскар.
− Иван Грозный умер. И знаешь как?
− О господи, который сейчас час?
− Ну ты тоже звонил мне в неуместное, скажем так, время...− хихикнул Мухин. − Так рассказывать или нет?
− Ну давай.
− Очень просто. Он поднимается на колокольню церкви и вдруг в мистическом экстазе понимает, что его тело отделяется от души и летит вниз, вниз, пока не ударяется оземь, и снег обагряется, поглощая вытекающую из него жизнь, а душа остается наверху. Душа, избавленная от опостылевшего тела, чувствует себя свободной, снова чистой, и взмывает ввысь, откуда хорошо видны горящие закатным золотом далекие купола Москвы. Дописал, только закончил.
− Как это получилось? − Оскар сел на кровати.
− А вот надо слушать старика Мухина, он плохого не посоветует. Это моя муза мне помогла. Знаешь, я сам в мистическом экстазе сегодня летал под потолком, пока она... Ох, ты не представляешь что было...
Оскар нажал отбой. Он включил настольную лампу, открыл ноутбук и одним нажатием клавиши удалил все написанное накануне. Затем закурил и, отступив несколько строк от кромки чистого листа, начал печатать: «Он понял, что любит свою жену в тот день, когда она подала на развод...»
Когда Оскар оторвал тяжелую сонную голову от письменного стола, то в утреннем полусвете комнаты увидел Ольгу Романовну. Она, непричесанная, в одной ночной рубашке сидела на развороченной постели с его ноутбуком на коленях. Она плакала.
− Ося, − прошептала она, когда заметила, что он проснулся. − Ося, это лучшее, что я когда-либо читала.