Премьерным спектаклем «Милый друг» по мотивам Мопассана в Курском драматическом стартовал новый театральный сезон.
Опубликованный в 1885 году роман Ги де Мопассана рассказывает о некоем Жорже Дюруа, лишённом каких-либо талантов молодом человеке, которому удалось сделать головокружительную карьеру. Сперва он выкарабкивается из нищеты, затем постепенно занимает прочное положение в обществе, а в финале отхватывает самую богатую невесту Парижа. И всё благодаря эффектной наружности – пушистым усам! – и, соответственно, успеху у женщин.
Роман неоднократно экранизировался. Интересно, что впервые это произошло в России: вышедшую в 1916 году киноленту режиссёр Максимилиан Гарри назвал «Чёрный дом». А последней на сегодня является кинопостановка 2012 года с Робертом Паттинсоном, Умой Турман и Кристиной Риччи в главных ролях. Неоднократно ставился «Милый друг» и на театральной сцене – как спектакль, как мюзикл и даже как балет!
Дошла, наконец, очередь и до Курска. За основу своей постановки режиссёр Юрий Бурэ взял созданную по мотивам романа пьесу Сергея Коробкова «Милый друг. Искусство лавирования». В главной роли задействован артист театра Михаил Тюленёв, которому для роли пришлось отрастить роскошные гусарские усы.
– Работать над ролью было, конечно, интересно, – поделился артист, – и все мотивы моего героя мне совершенно ясны: это жажда денег, власти, положения. Но в то же время он ведь не робот – у него есть любовь! И потому главной моей задачей было объединить в себе настолько противоположные свойства – эгоизм и любовь. Мне кажется, Юрий Валерьевич очень точно продумал тот способ, которым объединяется жажда власти, денег, положения и настоящая честная любовь.
– Что же касается усов, то сразу после премьеры я их сбрею, – пообещал Михаил, – поскольку в других моих ролях – в частности, Дориана Грея, – усов не предполагается. И если честно – они мне уже надоели.
Но как бы то ни было, а с образом Жоржа Дюруа курский артист по ходу справился, о чём свидетельствует его успех у местных женщин, на современный лад уже окрестивших его «нашим Ди Каприо».
А теперь более подробно о первоисточнике
Роман Мопассана сперва производит довольно рыхлое впечатление. По двум, прежде всего, причинам. Во-первых, невыписанностью главного героя – он представляется неким человеком без свойств, во-вторых, сюжетно-фабульными перескоками – когда на ключевых моментах автор переходит на ничем не мотивированный пост-фактум.
Приступая к чтению, я был настроен на модернизированный роман о пройдохе в общем русле очень популярного и развитого в мировой литературе плутовского жанра. «Жизнь Ласарильо с Тормеса», «Гусман де Альфараче» Матео Алемана, «История пройдохи по имени Дон Паблос» Франсиско де Кеведо, «Правдивое жизнеописание Франсиона» Шарля Сореля, наконец, Лесаж, чей «Жиль Блаз» открывает уже новый жанр – роман воспитания. А в русский традиции это Нарежный, Булгарин, плутовскую основу находим и в «Мёртвых душах» Гоголя, и, конечно, самая знаменитая плутовиана ХХ века – дилогия Ильфа и Петрова. И я уже представлял себе эдакую смесь Остапа Бендера с Дон Жуаном, но обнаружил, увы, какую-то размазню – похожую на Клайда Гриффитса из «Американской трагедии» Драйзера.
Это вначале. Но затем появляются очень интересные психологические комбинации, связанные с Эросом, то бишь взаимоотношения героя с женщинами – прежде всего, с Кло, Мадлен и мадам Вальтер. Кло – это маленький сексуальный чертёнок; Мадлен – женщина-интеллектуал; мадам Вальтер – сжатая пружина.
И тут уже прорисовывается характер героя – причём по восходящей. Первой для Дюруа становится Кло: «Вошла маленькая смуглая женщина, из числа тех, о которых говорят: жгучая брюнетка». – И к ней он постоянно возвращается – почему? Потому что у них сходная сексуальная настроенность, энергетика, они в сексуальном плане идеально подходят друг другу.
Но в отношениях с Кло сам Дюруа не проявляется никак – он всё та же размазня. Внутренние ресурсы его характера начинают проявляться начиная с Мадлен Форестье – появляется его интерес, его воля – и что интересно, вначале он даже весьма позитивен – он становится как бы рыцарем Мадлен, принимает все её условия, затем едет по её зову к умирающему Форестье, ведёт себя вполне благородно, затем делает овдовевшей Мадлен предложение, по её просьбе везёт её знакомиться со своими родителями… всё чинно и благородно…
Но первый импульс прошёл, и он возвращается к своей прежней любовнице, поскольку в сексуально-энергетическом плане они гораздо больше друг другу подходят. И здесь он начинает чудить – вероятно, уже от пресыщения, в результате которого возникают новые потребности – как у Старухи из пушкинской сказки про Рыбака и Рыбку. Соблазнение жены своего босса – мадам Вальтер – наверное, один из лучших если не лучший психологический момент романа.
Надо сказать, что точный возраст героев в тексте не указывается. Про мадам Вальтер говорится:
«Дверь снова отворилась, и вошел какой-то толстяк, весь круглый, приземистый, под руку с красивой и статной дамой выше его ростом и значительно моложе, обращавшей на себя внимание изысканностью манер и горделивой осанкой».
«Несколько располневшая, но еще не утратившая привлекательности, г-жа Вальтер находилась в том опасном для женщины возрасте, когда закат уже близок. Ей удалось сохраниться благодаря тому, что она тщательно следила за собой, принимала меры предосторожности, заботилась о гигиене тела, пользовалась разными притираниями».
Она старше, но ещё вполне привлекательна, то есть ещё может вызывать вполне реальные желания у столь молодых людей как Дюруа. Можно предположить например: ему 25, ей 40.
Нужно учесть, что в описываемой системе координат – 40 это много. Ведь сам Мопассан умер в 42. Кроме того, держим в уме и его собственную – крайне несчастную биографию – его врождённый сифилис:
«Плодородие и веселье, заключённые в нём, сопротивлялись болезни. Вначале он страдал головными болями и припадками ипохондрии. Потом призрак слепоты стал перед ним. Зрение его слабело. В нём развилась мания подозрительности, нелюдимости и сутяжничество. Он боролся яростно, метался на яхте по Средиземному морю, бежал в Тунис, в Марокко, в Центральную Африку — и писал непрестанно. Достигнув славы, он перерезал себе на сороковом году жизни горло, истёк кровью, но остался жив. Его заперли в сумасшедший дом. Он ползал там на четвереньках… Последняя надпись в его скорбном листе гласит: «Господин Мопассан превратился в животное». Он умер сорока двух лет. Мать пережила его». (Исаак Бабель, рассказ «Гюи де Мопассан»)
Но вернёмся к роману. Он производит на неё психическую атаку как заправский соблазнитель, настоящий Дон Жуан. Она героически сопротивляется, пытаясь схорониться в церкви. И эта сцена – в церкви – самая потрясающая во всём романе.
Один день она таки продержалась… а дальше крепость пала. Ну, и, надо полагать, победитель весьма насладился обладанием своей жертвой. Это тот случай когда: поматросил и бросил. Тем более что мадам Вальтер в новой для себя роли оказалась весьма неумелой…
По сути это первый момент, в котором главный герой выглядит уже не как размазня, но как негодяй.
А затем наступает развязка и с Мадлен. Интересно, что на расправу с ней Дюруа толкает новая – чисто меркантильная – цель – завладеть миллионами Вальтера через женитьбу на его дочери – кукольной красотке Сю. А для этого ему нужно избавиться от Мадлен (тут опять параллель с Клайдом Гриффитсом, но по-французски более изощрённая и, хвала Аллаху, без всяких убийств).
В общем, у Дюруа всё получается и он торжествует – роман заканчивается свадьбой… и тут как тут маленький чертёнок Кло – они переглядываются и как всегда понимают друг друга.
Но что здесь оказывается против шерсти? А то, что пройдоха не посрамлён. И это полная противоположность роману воспитания. Или уже упомянутой «Американской трагедии», и даже похождениям Остапа Бендера.
Но вот это «против шерсти», создавая непривычную ситуацию, работает не против романа, а за. Оставляя послевкусие и перспективу.
И наконец – ПО ГАМБУРГСКОМУ СЧЁТУ – о спектакле в Курском драмтеатре
Начинается с того, что главный герой собирает бычки. Какое-то банальное упрощение ситуации: да, в первоисточнике он пребывает в нужде, ему явно не хватает жалованья, однако прогуливается он весьма чинно. Это разжевывание для особо умных?
Но ещё больше удивляет его одеяние – наглухо застёгнутый плащ советского пошива и фетровая шляпа – та, что появилась в обиходе уже в ХХ веке. Хотя у Мопассана он прогуливался в цилиндре и костюме, которые отличались от одеяния более обеспеченных парижан разве что большей степенью потёртости.
Но, возможно, это такой режиссёрский ход, который выводит действо вне времени, говорит о том, что такая история могла случиться в любую эпоху? Возможно и так, но очень уж топорно это сделано.
Как и слова Форестье о том, что Пикассо и Уайлд бывают здесь, а Тулуз-Лотрек сейчас на пике славы. Не знать, что Пикассо тогда только родился, постановщики конечно не могли – и надо полагать, что это опять-таки умышленное размывание временных пределов. Другое дело, что по-французски эта фамилия произносится с ударением на последний слог – не ПикАссо, а ПикассО. В общем, как ни крути, а прикол остался на уровне ляпсуса.
И совсем неуместно Дюруа упоминает Иоганна Себастьяна Баха, поскольку имя этого композитора столь же далеко от главного героя, как и от самого Мопассана. Более уместен здесь был бы кто угодно – Берлиоз, Лист, Вагнер, да хотя бы входивший тогда в моду Клод Дебюсси, но уж никак не Бах.
Но это всё мелочи внешнего свойства. А что же по сути спектакля? Увы – ждать какого-то оригинального подхода, собственного прочтения, вообще чего-то интересного перестаёшь уже после сцены с проституткой Рашель. У Мопассана она принадлежит как раз к тем фабульным перескокам, о которых говорилось выше, то есть в первоисточнике она выписана плохо, хотя первое явление этой кокотки весьма колоритно:
«Одна из таких женщин, прислонившись к их ложе, уставилась на него. Это была полная набеленная брюнетка с черными подведенными глазами, смотревшими из-под огромных нарисованных бровей. Пышная ее грудь натягивала черный шелк платья; накрашенные губы, похожие на кровоточащую рану, придавали ей что-то звериное, жгучее, неестественное и вместе с тем возбуждающее желание».
Но то, что у Мопассана плохо выписано, на курской сцене оказывается просто вульгарным. Рыхлый, но отнюдь не плоский роман упрощается до водевиля.
– Но ведь сердцу не прикажешь, – это из сценических объяснений Дюруа с Мадлен – и это Мопассан?!
Впрочем, всё это ещё можно было терпеть, пока под условную грегорианскую музыку – в духе современных поп-исполнителей – не появились средневековые монахи (тоже смешение эпох?). И столь же условная мадам Вальтер, поданная здесь в виде пожилой и совершенно непривлекательной бабёнки, на коленях взывает к Господу в показном благочестии, сопровождаемом запрограммированным смехом и улюлюканьем публики. И в этот момент водевиль превращается в балаган.
Напомним, что этим безобразием, этим апофеозом безвкусия и пошлости подменяется самый, наверное, сильный эпизод из романа Ги де Мопассана.
Не многим лучше и другие женские образы спектакля. Просто мадам Вальтер здесь подана вообще ниже плинтуса, тогда как остальные где-то под плинтусом.
– А Клотильда меня любит, и это единственная женщина, которую люблю я – спасибо тебе, Господи! – это говорит Жорж Дюруа собственной персоной.
– Правительства приходят и уходят, а моя любовь к тебе навсегда! – отвечает ему Клотильда Марель.
Здесь вновь полное уничтожение и опошление весьма интересного сексуально-психологического сцепления из романа Мопассана. Ведь Кло – это сладострастная бабёнка себе на уме, для которой Дюруа – источник сексуальных утех – не более того. Как, впрочем, и она для него.
– К чёрту смерть, да здравствует любовь! – восклицают Дюруа и переодетая зачем-то в матросский костюмчик Кло, бросаясь друг другу в объятия под эротическую музыку конца ХХ века.
И просто нелепой выглядит финальная сцена спектакля, где давно и безнадёжно замужняя Клотильда бросает в лицо главного героя обвинение в предательстве их «чистой любви»:
– Подлый изменщик! – как говорила мадам Грицацуева.
Что ещё можно сказать об этом спектакле? Поэт Норбер де Варен, также преобразившийся непонятно во что, читает какую-то банальную чушь в стиле 16 века, когда во Франции – эпоха Рембо и Малларме.
И если всё это без-образие публика воспринимает бурными продолжительными аплодисментами переходящими в овацию, то такую публику можно лишь пожалеть.
(фото Александра Малахова)