Яхту придется оставлять на Уналашке.
Резоны сильные: боящийся нагрузки слабый такелаж, потерянное летнее время и тающий отпуск, первого сентября я должен быть на работе.
О том, где и как пристроить лодку на зимовку, я не знал, не думал, и думать пока не хотел, на острове живут островитяне, а им доверять можно.
В любом случае, мы с ней прошли путь, о котором пару лет назад не могли и мечтать.
Пока я, занятый этими размышлениями, прибирался в яхте, несколько раз усиливающимися порывами, от острова приходил ветер.
Поднявшись наверх прихватить смайнанные паруса, чтобы их не трепало.
Я заметил, что правая ступня начала жить собственной самостоятельной жизнью, - она болталась и тащилась за мной, когда я пробирался на бак и с бака.
Визуальный ее осмотр ничего не дал, причины такого резко проявившегося эгоизма с ее стороны тоже были непонятны: я ее не ушибал, не напрягал и вообще относился, как и ко всем конечностям, кроме обладающей кое-какими привилегиями, головы.
Возможно, я где-то был неправ по отношению к ней: так бывает у людей, - сначала к человеку привыкают, затем не замечают, причиняют боль, а потом носят цветы в больницу и вспоминают, какой он на самом деле хороший.
Я вспомнил о дневном падении за борт, но никак не мог связать его с нынешним поведением ступни: на ней не было следов насилия, и она нигде не болела.
Я трезво решил, что потеря небольшая; мне не семнадцать лет, чтобы думать, что свет погас — когда-нибудь придется потерять больше.
Ласта потоптала немало перевалов и должна быть рада, что столько протянула.
В пять утра юго-западный ветер, без предупреждения, с какой-то непредсказуемой злобой, сорвался с острова и вспенил море.
Я облокотился на комингс люка, закурил сигарету и стал размышлять, что могли означать эти предутренние пассы.
Ветер на глазах свирепел.
Это не могло быть агонией того, что здесь творилось недавно, и не было похоже на признаки нового циклона.
Оставался один вариант-местный ветер с певучим названием Уилливо, непредсказуемо падающий с гор со страшной силой и заставляя суда таскать за собой якоря по грунту.
Море стало гореть от кипящих гребней, высота волн поразительно росла с каждой минутой.
Ввиду подсвеченных гор острова моя досада не знала границ.
Это был какой-то заколдованный круг, в котором катаклизменный ветер второй раз насильно отрывал меня от острова.
Лодку стало безжалостно бросать в черные провалы, откуда я мог видеть только обрамленные фосфором челюсти волн.
Плавучие якоря тут не годились - они уже поднесли мне один урок.
Надо уходить.
Пристегнувшись и стоя на коленях на рубке, я вооружил штормовой парус трисель.
Океан вдруг резко дохнул на яхту тревогой, она шла из моря и была мне непонятна.
Светлый серп самодельного паруса был в работе - я уходил по волне.
Но с морем стало твориться что-то странное — его стало лихорадить.
Горы волн вертикально взлетали в ночи и, несмотря на мрак, я все же различил полный беспорядок в их поведении, казалось, что внизу под лодкой бьется в конвульсиях гигантское смертельно раненное чудовище.
В одну секунду яхта успевала побывать на острой вершине горы и в пропасти — она потеряла точку опоры, и одновременно я испытал ужас изумления и страха.
Страх постучал в сердце, принадлежащее женщине и моим детям, и я подумал: “Доигрался".
Я попал в какой-то дьявольски опасный кипящий котел и ничего не мог поделать.
Еще я подумал, без особого сожаления, что этот сюжет я выстроил сам, что он закономерен, и поэтому не стоит бояться неизбежности, не всем же выкарабкиваться.
Как говорили древние море и виселица примут всякого.
И еще: к этой картине нельзя написать музыку.
Из всего, что я когда-либо слышал, ничто не могло стать гимном этому бунту стихии.
Я не сказал бы, что со стороны моря такое отношение ко мне было несправедливым, хотя и справедливым назвать его трудно, и с досадой покорился злодейке судьбе, которой никогда не доверял; одно слово "судьба" в критический момент может загубить дюжину идей и отбить желание работать.
Однажды на забое котиков на Юго-Восточном мысу острова Медного из океанских дебрей налетел свирепый юго-западный ветер и за полчаса превратил Тихий океан в бурную прачечную.
Матросы с сейнера — алеут и татарин, прыгнули в шлюпку и, пройдя в паре на веслах между рифов и скал, вышли на простор к своему суденышку.
Волны были большие, татарин оглянулся на одну из них, бросил весло, закрыл лицо руками и упал на дно шлюпки.
Его товарищ прибрал брошенное весло, удержал лодку на гребне и догреб до суденышка.
Если бы в этой ситуации татарин был один, его бы жестоко приговорила не судьба, как обычно, думают, а глубоко личное впечатление.
Ален Бомбар пишет, что 90% пассажиров, покинувших борт тонущего судна в спасательных шлюпках, умирают в штормовом море на третьи сутки, покорившись так называемой судьбе (иногда ее еще называют Волей божьей), - от ужаса, в то время как старый боцман, помнящий из жизненного опыта, что после бури приходит покой, только удивляется разыгравшейся стихии.
Яхту продолжало швырять мощными бицепсами искалеченных волн и мне казалось, что ее вертит в этом фосфоресцирующем хаосе.
Но парус не терял ветер, не метался и все также был упруго набит попутным ветром, а правая рука все еще покоилась на румпеле.
Это было удивительно: я слышал вой ветра, но, потерянный в этой сумасшедшей пляске, плохо соображал, откуда он идет.
Покорность судьбе длилась всего несколько минут: я увидел, что с “ Александрой “ ничего не происходит, - будь она раза в три длинней, ее бы переломало.
(Продолжение в следующей части)