Японец пристально следил за мной и после каждого захлопывания век упрямо и нудно твердил - "смотри на компас, смотри на компас, смотри на компас".
Я чувствовал, что он прав, но в этой ситуации его диктат звучал как неуместное издевательство.
С годами я понял, что любые, самые серьезные вопросы запросто решаются в легком разговорном жанре, кроме тех, конечно, где нужно подставлять другую щеку.
Клянусь триселем, я долго терпел, пока не очнулся от ударов, - ветра почти не было и гик, хлопая полотнищем паруса, летал с борта на борт, стуча по бакштагу левого борта.
Я поднялся наверх.
Разбойница-природа, после наделанных ею глупостей, застенчиво улыбаясь, приносила свои извинения.
Мутное, разбавленное в низком тумане солнце, такое же мутное, как и мои мозги.
Я почувствовал на просоленной коже лица его теплый поцелуй.
Он был неожиданным и окончательно меня расклеил.
Красивая, крупная зыбь, убаюкивая, сбивала акту с курса.
До островов на юге было 25 миль и можно было вздремнуть без страха за лодку, но, пока я сонно майнал и прихватывал к гику грот, туман приоткрыл дали, поредел, и вскоре на юге проявились синие вулканы ближних остовов — Уналашки, Акутана и Унимака.
После месяца безбрежного плавания вид земли был хорошей наградой: за время путешествия через море на маленьком плавучем мирке я немного устал от собственной персоны...
И тут вспомнил о спасенных рыбаках: только глухие пассажиры не выползли бы на палубу при крике "Земля".
К сожалению, это был всего лишь нелепый сон разума и завершать поход придется в одиночестве.
После легкого завтрака пошел кокетливый ветерок с востока, туг же начавший набирать силу и отходить к югу.
Медлить было нельзя — природа давала мне шанс войти в порт до наступления темноты.
Я поднял большие паруса и полетел к Уналашке.
Это была песня: солнце освещало дорогу, лодка шла прямо к цели, оставшиеся до порта мили поделены на скорость и, с наивностью начинающего яхтсмена вычислено время пути.
Через час ветер был уже встречным, а через два он окреп настолько, что заставил рифить грот.
Я положил лодку в дрейф и, стоя впереди мачты, долго выбирал рифшкот.
Ветер надувал расставленный парус и не позволял добрать добрых пол метра.
Борьба затягивалась, яхта, стоя боком к волне, продолжала двигаться. Тогда я взял тонкий фал двумя руками и стал брать на “рывок".
На третьей попытке он порвался, и я полетел за борт.
Расстояние от мачты до левой скулы не оставляло и одного шанса против пятидесяти приземлиться на баке — мгновенно я оказался по грудь в воде, крепко держась вывернутой правой рукой за леер.
Через несколько секунд я вновь был на палубе: подъем на борт можно легко восстановить физическим путем, а спасение отнести к врачующей инстинктивной реакции.
Порванный рифшкот диаметром пять миллиметров был стар и махров, я вырезал его из верхней подборы японской сети-путанки, найденной на о.Беринга в устье безымянной речушки.
Сейчас он валялся под ногами и олицетворял символ глупой бытовой нелепости: в нашей азартной игре жизни со смертью этот обрывок веревки мог ускорить действие единственного в природе закона, который никому не удастся обойти.
Он мог стать преждевременно лопнувшей пружинкой моей жизни, и отправить меня в ненасытную утробу вечно голодной мамы-природы.
Я спустился в каюту, переоделся в сухую одежду и затопил печь.
Никакой романтик, при всей своей любви к морю, сводя счеты с жизнью, не захочет тонуть в Беринговом море — оно даже в августе не подходит для этой цели.
Согревшись кружкой крепкого чая, я заметил, что душевное настроение лучше не стало — маленькая несправедливость - порванный рифшкот нарушил работу паруса: без него я не мог идти при свежем ветре.
Трагедия не состоялась, жизнь шла своим ходом и надо что-то делать.
Поднявшись наверх, зарифил грот до штормового и поднял на баке стаксель - это было сделано ко времени — опять начинало посвистывать.
Остров Уналашка хорошо просматривался, но войти в порт до темноты уже не представлялось возможным—яхта опять боролась со встречным ветром, опять скрежетали переборки и тучи брызг дождем орошали палубу.
Начавшее расти атмосферное давление вдруг заколебалось в раздумье.
В принципе, ничего серьезного после перенесенного тяжелого шторма, в меню уже не было.
И встречный ветер — обычный десерт перед тем, как сойти на берег.
Хорошо, что я не поджал хвост и целые сутки боролся со стихией, в противном случае — в дрейфе — было бы потеряно миль пятьдесят.
В 24.00, спустя трое суток, яхта снова была в десяти милях от мыса Веселова, в той точке, откуда 30 июля меня вымел шторм.
Ветер пропал окончательно. Вершины ощерившихся на юге черными зубьями гор, похожих на искривленную челюсть кашалота, резко выделялись на фоне низко плывущих, подсвеченных электричеством большого порта, облаков.
Ближе к востоку правый теневой склон вулкана Макушина незаметно растворялся во тьме.
Я сидел в кокпите и потерянно смотрел на счастливое свечение, идущее из этого затерянного в океане замка.
За его стенами в укромных закрытых гаванях спали яхты и рыбацкие суденышки с названиями, звучащими, как музыка, там росли цветы, там светились теплом большие окна домов, и люди могли просто так, от скуки, принять душ.
Горячий, теплый, холодный душ.
Под ним можно стоять часами.
Я не мог позволить себе доступной вдали от земли роскоши — спокойного сна и с жадным нетерпением ждал рассвета.
Ночь прошла в томительном ожидании.
Пользуясь передышкой, я провел сквозь грота новый рифшкот из 8-мм фала и приготовил отличный суп, запустив в него обжаренный в луке последний кусочек ветчины.
Качаясь на зыби, яхта подмигивала светящимися иллюминаторами спящему на горизонте острову.
Чтобы отогнать сонливость, я включил магнитофон и до краев наполнил каюту сопрано утомленных солнцем испанских певуний.
...Продолжение в следующей части.