В этом завале вещей я наконец-то нахожу свой рюкзак, прощупываю в нём положение кофра с кинокамерой, успокаиваюсь и достаю из рюкзачного наружного кармана кулёк с овсяным печеньем.
Рассыпаем в четыре мужские ладони сладковатые, с приятной горчинкой, маленькие круглые хлебцы и жуём. Запиваем водой из пятилитровой пластмассовой канистры.
– Да, но где нам всё-таки поесть?
– Давай выбирай. Слева? Справа?
– Опять самим готовить…
– Ну, тогда немного потерпим и пообедаем в кафе.
Кафе. Это слово имеет над нами почти магическую власть. Мы уже третью неделю мотаемся по дорогам и бездорожью в треугольнике посёлков Усть-Кан – Усть-Кокса – Усть-Улаган…
Что стоят все наши консервы в банках и пакетах в сравнении с самым непритязательным меню местного кафе!
Скажем, говядина, приготовленная на пару, салат из помидоров и репчатого лука, свежеиспечённые блины, облитые растопленным сливочным маслом. Да, и компот! Компот из свежих местных яблок.
И есть сидя.
Не на корточках, не на бревне или скорчившись на сиденье в автомобиле, по брезентовой крыше которого барабанит дождь, а на стуле или в кресле.
И за столом!
Пусть покрытым не скатертью, а пластиком, но ведь и мы будем сидеть за ним не во фраках.
Память человеческая прихотлива.
Почему тот или иной случай из твоей жизни, эпизод, картинка остаются с тобой навсегда?
Они необязательно связаны с потрясением. Тогда с чем? Непонятно. Но все они остаются в памяти, словно гравюры, вытравленные художником на металле, и время не в силах уничтожить их. Вот, например, как эту.
Новосибирск. Конец восьмидесятых. В стране кризис. Продовольственные карточки. Серые будни. Все в заботах о хлебе насущном.
- Вдоль шоссе по пути на нашу дачу тянется полоса ничейной земли. В одном месте, на небольшом участочке, посадили картошку. Потом я понял, что сделала это маленькая, сухонькая старушка. Я её видел каждую субботу или воскресенье, когда мы проезжали мимо. Она или пропалывала тяпкой картофельные грядки, или окучивала кустики. Бедно одетая, голова повязана платочком непонятного цвета.
Случалось нам видеть, как старушка обедала. Она сидела в высоком бурьяне под молоденьким вязом, почти не дающим тени, и, загораживаясь от солнца, навешивала на его ветки картон и газеты. Иногда, уже поев, сидела в тени и что-то говорила, энергично жестикулируя.
- Как старушка осенью выкопала и увезла картошку, я не видел. Но однажды увидел, как она стаскивала в кучу охапки картофельной ботвы, полусухой, ржаво-бурой. Под вязом остались сплющенные картонные ящики.
Удивительно, что вяз до поздней осени, когда уже все деревья пожелтели, оставался зелёным. Может быть потому, что старушка с ним разговаривала о своей молодости, о прошедших годах, о счастье и горе.
- Мрачный тысяча девятьсот девяносто второй год, когда у нас в стране отпустили цены. Гнетущее чувство беспомощности и страха. Ты безработный, без работы жена, и неизвестно, чем завтра кормить ребёнка.
В Новосибирске этот осенний вечер был пасмурный, слякотный и холодный. Мы на стареньком, дребезжащем автобусе подъезжаем с левого берега к мосту через Обь. Перед нами вся панорама городского правобережья, будто придавленная низкой тяжёлой облачностью.
Солнце левее и позади нас, опускаясь к горизонту, в какой-то момент вышло из туч и осветило серый, унылый, грязный город.
Сразу же за рекой, то тут, то там вспыхнули жёлтые блики в окнах многоэтажек. Как жёлтая звезда, на дверке слева от водителя засверкало зеркальце заднего вида.
Далёкий пассажирский поезд уходил из города по высокой железнодорожной насыпи, и все окна его вагонов тоже засветились жёлтым тёплым светом.
Очень захотелось туда, в этот поезд. Неважно, куда он едет. Неважно.
Тоже какой-то из девяностых.
Да, в записной книжке помечено: 1994. Февраль.
В Новосибирске минус двадцать. Рабочий день недели. При выходе из станции метро «Красный проспект», со стороны Дома офицеров, на второй уровневой площадке, что ближе к поверхности, играет на баяне мужчина. Явно пенсионер. Зарабатывает денежку.
На нём старенькая шапка-ушанка, старое пальто с потёртым меховым воротником из шкуры непонятно какого зверя… Суконные брюки, валенки. Играет весело, бойко! А на морозе вальсами и не согреешься. Но как он себе пальцы не отморозил?! Приглядываюсь.
Оказывается, исхитрился. Он на руки надел просторные полотняные рукавицы-верхонки и умудряется играть прямо в них, не снимая. Да так лихо играет! Не оценить такое нельзя. Кладу в большую старую эмалированную кружку монету.
А это, кажется, год двухтысячный.
Сидим в мастерской новосибирского художника-графика Сергея Мосиенко.
Вчетвером.
Сам хозяин мастерской – раз. Живописец Александр Шуриц – два. Многоликий Евгений Вишневский: математик, драматург, путешественник, писатель, ведущий телевизионных и радийных программ, а ещё ценимый всеми нами кулинар – три. Или больше?.. Ну и я.
Выпиваем. Закусываем. Разговариваем за жизнь, за живопись, за женщин…
Продолжение в следующих статьях...