Вот росомахи и стали пошаливать, очищали юколышки, но, чтоб матерые волки показывались средь бела дня, такого никто не слыхал.
А он — вон он, метрах в двадцати от меня! Седой лобан стоял, уронив полено между гачами, и смотрел глаза в глаза, невозмутимо, отчужденно и так спокойно, словно стоял по ту сторону озера или по ту сторону Земли, и не карабин был у меня за спиной, а мало ли что — прут удилища, скажем.
Тяжелые передние лапы утопали во мхах, грудь с ошейком была широка, а когда отвернулся он, заструился, потек над тундрой в мудром покое, не колебля серой спины, в глазах его, сбоку просвеченных солнцем, полыхнул прозрачный зеленый свет, как показалось мне, снисхождения.
Было в том незверьем взгляде нечто, что заставило меня уверовать в рассказы пастухов-оленеводов о зимних ночах, когда под махровыми звездами — любая в кулак! —загораются волчьи глаза не злобой, не охотницкой яростью, а тоской.
В голубые и черные от теней пронзи- тельно-полнолуиные ночи окружает стая волков не табун, а пастуха, отбивает его от оленей, отгоняет тех прочь, не порезав ни соковитых бычков-сеголеток, ни матерых хоров, ни жирных важенок.
Глухо-глухо, пуская понизу вой, запевает вожак, вслед за ним, широкогрудо припав на лапы, вытянутые вперед, заводит вой стая, и вот поет весь горящий глазами замкнутый круг.
Волки в такую ночь поют не на луну — на человека, сжимая кольцо и колеблясь то вверх, то вниз, то ложась на снег, то мордами в небо, не сводя с него огненных глаз, и волновой их пляс, говорят пастухи, завораживает, вяжет по рукам, по ногам так, что ни шагу не ступить, ни карабина не вскинуть.
Лишь волосы под малахаем шевелятся, говорят пастухи.
Седые матерые волки поют — исходят тоской, студеной, как ночь, огромной, как тундра, и трудно поверить, трудно понять почему, но утром на снегу читает сменщик того пастуха, что сомкнулся круг, перемешались следы волчьих лап со следом человека, обутого в торбаса, сплелись и единым следом пошли одним им ведомым путем в белый, простой и непостижимый простор тундры.
Искать пастухи не пойдут, скажут лишь:
— Сильный, значит, Эвнито!
Или Эвъяв, или Аппольо, или Камак.
Говорят, волки увели немало людей, знавал и я таких, кому доводилось видеть следы босой человеческой ноги среди следов волчьих лап на песках в излучинах рек, по мочажинам.
А женщины из Верхней Амгаль как-то подняли головы в ягоднике на шелест и осели на мхи: вот он, говорили, задрали его волки-те, стоит среди седых, едва не белых лобанов, со сторожко поставленными ушами, на булыжных башках, и тяжелые их полена свисают вниз, слегка загнувшись к задним лапам по самым концам, что означает, по волчьей повадке, полное подчинение и послушание полное.
- Не боитеся, мамушки, — негромко говорит тот, кто стоит среди волков, так говорит, будто отвык от человечьей речи. — Не тронут они...
И те женщины помнят, как матерые звери отвернули уши, показывая, что нечего им слушать впереди, и слегка прижали головы к пышным ошейкам, приглашая поиграть тех женщин.
- Скажите родникам, видали, мол, живой, — попросил тот, кто стоял среди волков, повернулся и пропал.
Известный своей правдивостью всей Амгальской тундре Кецай Кичгилхот рассказывал моему отцу, мне и другим у костра, что в одну из волчьих ночей и его обложил поющий круг, но, когда сомкнулся вовсе уж туго и смрадное дыханье пастей ожгло лицо, вдруг отступилось зверье.
Зверье ли? Волки сели на толстые хвосты, не завыли, а заскулили жалко, как собачьи щенки, потом раздались на стороны, вытянулись цепочкой и утекли по насту, струясь в свете полной луны.
- Наверна, я, этта, не подошел им,—щурил Кецай Кичгилхот и без того узкий, лукавый глаз. — Слабкой, наверна, показался им. Волки-то всегда сильных ищут по тундре!
- Совсем как люди! — Парнишка не выпускал моей руки, придвинулся ближе. Я ощущал его крепкое колено.
- Нет, люди похуже, — отозвался я. — Куда!
Самые близкие, свои и те норовят превратить тебя в смесь бульдозера, самосвала и трактора: «Ну, ты силен! Дрова возить — автопарка не надо!», «С твоей пробивной силой все достижимо, всего добьешься запросто, «Вокруг тебя силовое поле, оно подчиняет, гипнотизирует»..»
Почему-то никому не приходит на ум, что быть сильным вовсе не означает не знать слабости, что быть сильным не означает выгадывать, скорей — оставаться внакладе.
- Сильным быть плохо? — удивился парнишка.
- Не плохо — трудно. На тундре слабому легче за сильной спиной; сильному — волей-неволей — приходится принимать на себя все тяготы бездорожья и бремя опасностей. Сильному на тундре много трудней, чем слабому, да и не только на ней — всюду, если мы с тобой согласимся, дружок, что сила — это способность заставить себя действовать наперекор своему хотению, вопреки самому заветному желанию.
Парнишка помолчал, не выпуская моей руки, отыскал взглядом початую бутылку и, помявшись, спросил:
- Можно тебе налить немножечко, а?
Мир его был покамест лишь обозримой плоскостью.
- Этого не хватало! Рано тебе знаться с этим зельем. Я уж сам...
Двое суток не унималась пурга.
Двое суток диспетчер колхоза, давно отловивший свое капитан сейнера, ерзал в дерматиновом кресле, тискал в ладонях микрофон радии и телефонную трубку— постоянно на связи с погранзаставой, Средней и Верхней Амгаль, куда, считалось, могла податься Мария Кичгилхот на упряжке Матвея Шрамкова.
Но ни в Верхней, ни в Средней, ни в оленеводческих бригадах, оснащенных портативными радиостанциями «Гроза», она не появлялась. Не возвращалась и в село.
...Продолжение в следующей части.