- Ты с кем? С кем разговаривал? — В его волосы пурга натолкала снега, сбила их колтуном. — С кем ты тут?
Я молча опустил стакан с выпивкой, не пригубив.
- Ты с кем-то только что говорил! — Он сверлил меня неверящим взглядом.
— Я своими ушами слыхал!
Метнулся по комнатам, кухне пустующего после смерти родителей дома.
- Где она?! Ты с ней разговаривал! — Он не смотрел на меня. — Я сам слыхал, своими ушами! Ты только что разговаривал с ней!
- А ясней?
- С Марией! Да-да, она — сразу за тобой! Куда ты ее девал?!
...За два года до той первомайской пурги, в верховьях Куйвиваям, дал я ей выговориться, когда хмельной в свой день рождения Андрей Гилёв спал на их половине балка, уронив руку с койки, а мы с Марией Кичгилхот курили в тамбуре, посередке вагончика, возле печки, какой среди лета нужды не было растапливать для тепла.
Чего-чего, но и чаевничать мы не собирались, когда я стал растапливать печку и растопил, а Мария Кичгилхот принесла воды в чайнике и присела рядом.
Надо бы помешать ей через слова, через огласку придать запретному чувству право на существование и правоту.
Но как? Все что я смог —молчать, глядя, как прогорал кедрач в печи, и когда, прекрасная в незамутненном стыдом желании, она обернулась ко мне:
«А ты? ты любишь меня? скажи!» — только и нашелся промямлить, что это-де ничего не меняет.
На другой день я сказал коменданту Шалве, что по ночам мне нужно печатать и, чтоб никому не докучать стуком машинки, хорошо бы занять отдельный балок.
Может быть, гостевой пока? И он сказал, что да, почему нет!
Андрей Гилёв с похмельной головой подался утром по буровым.
Мария Кичгилхот мрачно смотрела, как я уходил в гостевой балок — за камералку, за гривку кедрача на увале, — глаза ее на побелевшем лице сузились в осколки кремня, в обсидиановые клинки.
Ладно... Поглядим! — посулила она.
И насмотрелся я всласть.
Вечерело, когда, стоя возле админбалка, увидал: черноволосая, в потертых джинсах и просторном свитере, она несла нехитрые пожитки мимо зеленых палаток, красных балков, и рыхлая заневестившаяся Альбина Дулина помогала ей, таща под пухлой рукой спальник и голубой эмалированный таз.
Метрономом застучал за столовой движок, вспыхнул на трех столбах ненужный фонарный свет, тишина зазвенела натянутой тетивой, тугим луком выгнулась над неторопливым шествием.
За тем, как в открытую уходила от мужа Мария Кичгилхот, стоя рядом со мной, молча следили техрук, помбура, бурмастер.
И не только: кто дрова выгружал с тракторных саней — выпрямился, кто в столовую шел по дорожке через кедрач — встал.
Под их досужими взглядами Мария Кичгилхот несла латунное лицо дерзко и зло и ровно ступала, когда от гаража, наперехват ей, по тракторной колее пошел Андрей Гилёв.
Вечность можно было смотреть, как она идет...
Техрук Валерий Седых поправил очки.
—Та-ак... — И взглянул на. меня: — Что будем делать, начальник?
Посмотрел и я на техрука..
- С горючкой для буровых, — заторопился он. — Дня на два всего осталось!
Андрей Гилёв все еще близился к развилке, где должны были пересечься их пути.
На каждом шагу подрагивал ногой, держал за спиной руки.
- Вой-на в городе! — Помбура Востриков задохнулся, сладко потерся, спиной о дверной косяк и сощурился.—У нас в Козыревске тоже подрались в клубе за девчат. На седьмое, правда, ноября. Куча мала!
- Быть может, мне нужно было пойти к ним, не знаю.
- Выкатились из клуба, а кто-то возьми и выпусти Рекса! — Востриков счастливо улыбался.—Как он зачал всех шерстить, мама моя, как зачал, никого не пропускал! Клочья летят!
Посреди изгорбаченной тракторной колеи, затверделой было, но снова — разгрязненной недавним дождем, они сошлись, и Андрей Гилёв заступил ей дорогу.
Мария Кичгилхот стояла перед ним очень прямо, на очень прямых ногах, напрягшихся, должно быть, как у всех удалых добытчиков в череде поколений за узкими ее плечами, в одиночку имавших медведей.
Гладкие волосы отливали закатным заревом.
-А у нас на Колыме подрались как-то в столовке, — негромко заговорил бурмастер Николай Опаев.— Все летит — тарелки, кружки, ложки. — Он кивнул Вострикову:— Война в городе. А начальник наш сидит и что-то такое пишет. Пишет, и все. — Он показал, черкая воображаемым пером по ладони...
Внизу, между балков и палаток, что-то коротко, резко сказала мужу Мария Кичгилхот и ушла под эскортом Альбины Дулиной в небесном сиянии таза.
Андрей Гилёв провел рукой по щеке, и мне послышался сухой треск щетины.
- Ну так вот, — Николай Опаев перевел дух, повернулся ко мне. — Писал он, писал, а когда кровищу-то стали утирать, встает наш начальник да и говорит: ну, говорит, бойцы, могу, говорит, вас поздравить, забор у вас за сегодня капитально подпрыгнул! И объявляет, сколько кому пойдет в начет. Все время сидел и записывал, кто что бьет. Капитально спокойный мужик!
Сиянье голубого таза всплывало по тропке среди кедрача к гостевому балку.
Андрей Гилёв, как сник, так, поникнув, стоял посреди тракторной колеи.
Белыми яростными глазами проводил он меня.
Сиял эмалированный таз, сияла Альбина Дулина отраженным светом дерзости и любви, и не черные луны, обращенные той, неведомой их стороной, а две звезды неслись на меня, потрескивая от яростного блеска.
Вот идет она к гостевому балку, Мария Кичгилхот, тонка, но не хрупкая, гибка, но не слабая, во всей ее повадке, в движении спины, в повороте головы на открытой широким выкатом шее, в мгновенной хватке узкой руки—что-то от соболя, от горностая: зверья легкость и полнота власти над своим телом, какие не стоят ей ни малейших усилий.
.....Продолжение в следующей части