Растравив паруса, я на минуту занырнул в каюту, выдернул из НЗ упакованный пакет с сушенным оленьим мясом, и опять сел за румпель.
Этой зимой покинувшие село собаки забрались на юг острова и как-то ранним утром, отбив от табуна, задрали на моем участке шесть оленей - стельных важенок.
Я взял куски получше и, нарезав с ладонь и прополоскав в маринаде, высушил над печью, этот пеммикан сохраняет все вкусовые качества и долго хранится.
С одним псом я встретился в своей бухте - заметив карабин, он хотел раскланяться, но не успел.
Второй ушел с табуном через перевал в Лисинскую.
Оленей на Беринга завозили с о.Карагинского три раза: в 1882 году, после 2-й мировой и директором нашего госпромхоза Коваленковым в 1984 году.
Тогда все были против: партия сказала, что область остров не бросит и всегда завезет мясо, а главный защитник природы за круглым столом конкретно спросил-зачем вы это сделали?
Сейчас на Командорах наступил первобытный коммунизм, - то, что обещала нам советская власть по части мясопродукта — это когда всем жителям достается по кусочку оленины, включая стариков, вдов и прочих, не имеющих охотничьего билета.
Но это не надолго: при существующем прессе лет, через десять островитяне будут с надеждой ждать пришествия следующего кормильца.
Наступившая темнота примирила меня со штормом - я не мог видеть размеры волн, лишь только кружево пены, несущееся вдоль бортов.
Подруливать в кокпите, глядя на компас и ожидая подлого удара волны в спину, было глупо, и я перешел на управление в каюту, хорошо задраив люк.
Здесь было уютно, но и сюда проникал рокот несущих с собой тревогу тяжелых валов за кормой.
Включенный приемник мгновенно выдал свойственную начинающим поэтам беспечную пошлость: "На Ивана Купала ты моею стала, а ночная птица о любви кричала...”
Я поставил кассету.
Бригадирский тембр Владимира Семеновича расставил все по местам: лодка находилась там, где и должна быть в такую погоду, и мне было приятно, что я имею к этому прямое отношение.
Подруливая внутри, я как бы видел себя и яхту со стороны — одинокую, мерцающую среди ревущей черной вечности капельку тепла и света.
В конце суток, не знаю зачем, это не было удовлетворением любопытства, так как я уверенно поставил точку нахождения на карте, скорее всего, чтобы скоротать чем-то время, включил “Магеллан". Координаты, выданные им, ошеломили.
Я не знал, верить ему или нет.
Яхта находилась в опасной близости от мыса Лава на острове Акутан, хотя после 16-тичасового дрейфа, должна была быть далеко на севере.
Не слушая ничьего совета, я сделал грубую, могущую стать роковой ошибку, - шло время отлива и, несмотря на сильный ветер, плавучие якоря медленно и уверенно тащили яхту в пролив Акутан.
В бурный пролив с рифами и омутами.
Пролив без маяков и огней.
Увлеченный управлением, я совсем упустил из виду приливно-отливное течение, и даже не имея таблиц, забывать о них не следовало.
Опасность быть втянутым в пролив освежила, плавучие якоря были тут же выбраны, а с бака взвился стаксель, увлекая яхту на север, прочь от близкого берега.
К утру я отошел от островов на тридцать миль.
Ветер за это время тоже отошел от юга к востоку и немного ослаб.
Стрелка барографа выпрямилась и пошла по низу.
Несмотря на страшную усталость, я не хотел отступать ни на милю, и весь день был посвящен борьбе с разбушевавшимся морем.
Это были долгие часы изнурительного труда, в памяти от них ничего не осталось.
Стояли маленькие штормовые паруса и дрейф превосходил продвижение вперед.
Меня грела мысль, что когда-нибудь шторм кончится, и в печурке опять затрещат дровишки.
Нет, об этом я не думал, это должно быть фактом.
В мыслительном аппарате были на время отключены абсолютно все темы, превратив меня в механический автопилот для деликатной борьбы с прессом набегающих волн.
Говоря о делах естественных, я на минуту откину стеснение. Физиологически последние двое суток я был близок к библейскому герою, но только сейчас болезненно ощутил разницу и по-хорошему позавидовал ему, - потребляя вино и пищу, он никогда не ходил в гальюн — дождавшиеся второго пришествия смогут в этом убедиться.
Все известные яхтсменам способы отправления нужды за борт не подходили, и приходилось терпеть.
Я уныло подумал, что и в штормовом море и в воздушном бою настроение определяют обычные человеческие потребности.
Была еще одна деталь в тяжелой прозе штормового дня: в 16.00 я увидел судно.
Размытое сыростью, оно как призрак, медленно ползло в полумиле от меня на запад.
Грузовик, по самую рубку заставленный контейнерами, с приливом вошел в Берингово море из пролива Унимак, придерживаясь своего расписания.
Мне стало жаль его — несмотря на огромные размеры, он шатался, как пьяный — поднимая облака брызг, натыкался на волны, кланялся и порой до самого мостика скрывался из виду.
Но все-таки это мимолетное соседство внесло в мою борьбу приятную ноту.
Ночь прошла в каюте у компаса в неравной борьбе со сном.
Под утро, при тающем в снастях свисте ветра, он на какое-то время, возможно, это были минуты, одолел меня, и я тут же услышал крики о помощи.
Под бортом барахтались два японца, - они были подвижны и бодры (успели где-то выспаться), и в желтых рыбацких костюмах походили на маленьких цирковых обезьянок.
Я легко втащил их на борт и молча спустился в каюту к компасу.
От усталости я был болезненно безразличен ко всему, и даже не предложил гостям сухую одежду и глоток спиртного.
Один японец тактично остался в кокпите, другой спустился вслед за мной в каюту, сел рядом и на чисто русском попросил меня внимательно следить за компасом.
Веки мои налились тяжестью, мышцы их ослабли, после каждого дающегося с большим трудом взгляда на картушку компаса они тут же рушились вниз, и я опять и опять будил дряхлеющую волю.
(Продолжение в следующей части)