30 июля
02.00 Глухая, ветреная, напоенная тревогой ночь.
Сидя у избушки на берегу можно было бы с наслаждением оценить ее величие, но сейчас, на лодке, я твердо знал, во что выльется затеянная ею интрига.
Ветер налетает сильными нарастающими порывами, по-разбойничьи свистя в стальном такелаже, дребезжат, стуча по мачте, фалы.
Меняю грот на трисель, - чтобы не нарваться на остров в темноте и к рассвету подкрасться к мысу Веселова.
Мыс этот обрывист, имеет плиту, а все веселье, скорее всего, сводится к тому, что на нем разбился пару веков назад какой-нибудь из наших штурманов с однозвучной фамилией.
Ветер усиливается, он несется из Тихого океана через о.Умнак и юго-западную оконечность Уналашки, наполняя мрак шипением растущих волн, их видно по горящим фосфоресцирующим пятнам.
Клонит в сон: чувствую, что не совсем готов к сулящему приключения дню, надо было вздремнуть вчера, но я занимался выжиманием скорости, что тоже правильно.
Шторм нужно встречать выспавшись, с радостным, волнующим предвкушением борьбы, твердо стоя у штурвала и, с замирающим от восхищения и ужаса перед огромной волной сердцем, управлять судном; по-моему, больше никаких удовольствий из моря извлечь нельзя.
Я изучал карту, когда чутьем понял, что лодка как-то интересно идет.
Поднявшись наверх, не поверил глазам: под клочком парусины - маленьким триселем, припав на левый борт, она не шла — летела, оставляя в оврагах и вершинах волн пылающий след, со скоростью около пяти узлов.
Я тут же убрал трисель и, закрыв от брызг каюту, долго вглядывался во тьму.
Остров был без остатка растворен в ней: с таким же успехом можно разглядывать трюм угольной баржи.
Яхта стояла лагом, подставляя разгоряченный от бега борт растущим волнам, высота которых росла на глазах, то тут, то там расстилались широкие пенистые покрывала.
Я видел, что на передовую брошены все пешки, боевые слоны и туры пока спали — их вахта еще не подошла, и спустился вниз разогреться кружкой кофе.
Не успела закипеть вода, как наверху резко завыло, находясь внутри, я услышал, как больно загудела мачта и понял, что кофе не будет.
Пока я снаряжал страховочный пояс, большая волна накренила яхту, несколько секунд пронесла на своем горбу и, бросив, ушла дальше.
На судовых - 05.30 местного.
За десять минут, в течении которых я отсутствовал, в природе многое изменилось.
Яхта со всеми снастями представляла собой музыкальный инструмент: на всех струнах ее такелажа один ликующий дьявольский смычок выводил жуткий в своей бессмысленности мотив.
Волны уже дыбились и играли лодкой, как щепкой, хотя она их уже не интересовала, они рыскали в поисках более крупных игрушек.
Все шло по плану.
Я сидел в кокпите и давал себе небольшое интервью относительно планов на самое ближайшее будущее и, хотя возраст не позволяет врать самому себе, я умолчал в нем о досаде.
Яхта находилась в десяти милях от острова, через час рассвет, но двигаться к нему лодка уже не сможет.
Будь сталь на такелаже покрепче...
Нет, вряд ли.
Это не шквал, это долгая и мучительная акция.
Достал и вытравил по корме один плавучий якорь и, пристегнувшись к страховочному фалу, сел за румпель.
Ветер шел от юго-юго-запада, появилась какая-то определенность, не надо огибать мысы и высчитывать, успею проскочить засветло или нет.
Осталась внимательная работа на румпеле.
Таща за собой тормозящий дрейф самодельный плавучий якорь, лодку все равно разворачивает лагом к волне и ее приходится одерживать; мне кажется, причина в маленьких размерах якоря.
Хотя это все отговорки для поднятия духа.
На самом деле настроение томится в тисках досады: пройти 1230 миль и на последних двадцати споткнуться!
Я замерил лагом скорость — она равнялась двум с половиной узлам - и, перемножив ее на часы в сутках, тут же отдал с кормы второй плавучий якорь.
Природа поддразнила меня, когда я возился с ним: она чуть раздвинула низко несущийся туман, и на юге я увидел мыс, круто обрывавшийся в море из рассветной серой облачности.
Это был не мираж.
Это была насмешка.
Через минуту лохмотья тумана скрыли волшебное видение.
Несмотря на то, что я был в рыбацком костюме, одежда под ним за пять часов намокла, и с этим приходилось мириться.
Каждые 10-15 минут на корму обрушивалась волна.
Я был к этому готов, так как постоянно следил за тылом.
Тормоза за кормой не всегда позволяли отрулить, и тогда волна поднимала яхту под свой неумолимо обрушивающийся гребень; я хватался за леер, принимал холодный душ и прикидывал в уме, сколько часов это будет длиться.
Впереди носа яхты было видно не дальше одной волны; остальные
скрывались в вихре несущихся брызг.
Так шел час за часом.
Прикованный к яхте стальным тросом страховочного пояса, я сидел в кокпите и думал, что тем, кого прихватило с наветренной стороны острова, сейчас приходится хуже, и неизвестно, как будет, когда шторм достигнет апогея.
Я не нуждался в карте, походы к острову были изучены так, будто вся жизнь прошла в этих бурных водах, закрытыми глазами я знал минуты широты и долготы и какими они будут через час.
Каждые пятнадцать минут мокрыми руками извлекались из глубин пазухи сигарета и спички и жизнь, в общем-то, была недурна: отсутствие табака могло сломить мой дух и привести, как гоголевского Тараса, к плохому концу.
В 17.00 часов направление и сила ветра не изменились, но ночью центр этой неукротимой гигантской карусели мог придвинуться, и сухой паек в кокпите был бы не лишним.
(Продолжение в следующей части)