Чуть позже по яхте разлился запах фармацевтической фабрики.
Я заглянул в чемодан с аптечкой и даже немного покопался в нем, но все было цело.
Аптечный дух продолжал усиливаться, я поднялся наверх и не сразу заметил огонек три румба от правой скулы.
Он был на грани горизонта, и его можно было наблюдать только с вершин волн.
Шип находился в дрейфе, и целый час, пока я не потерял огонек из виду, на нем продолжали мыть пробирки.
Весь день, до самой темноты, нес большие паруса.
Было пасмурно, иногда кусками шел густой, как молочный суп, туман.
Умеренный, до семи метров в секунду, ветер оставался южным, склонение компаса достигло 13 градусов к востоку.
Птиц стало больше, после обеда пересек пастбище, где резвились несколько китов.
Один из них долго нырял под бортами, изучая лодку снизу и всем своим видом давая понять, что ему просто лень со мною связываться, но другой, идущий к яхте далеко с юга, сразу же вселил в меня ужас.
"Идущий" - сказано неправильно.
Я заметил его за целую милю выпрыгивающим во весь корпус и рушащимся плашмя.
Когда он падал, вода взрывалась, вставая столбом.
Кит, раскинув ласты, падал то на бок, то на спину и, оглушенный и ослепленный физическим упражнением, быстро приближался ко мне.
Я вспомнил о адресе англичанина, собирающего все сведения о случаях столкновения яхт и судов с китами и с тоской подумал, что уже не смогу ему написать.
Левой рукой я сжимал румпель, а правой — прибор для измерения ужаса — ненужный бинокль.
Конечно, море большое, но "законы несправедливости - зеркало Вселенной".
Выйти с китом на связь, как с корейским пароходом, я не мог, и оставалось уповать на бога, хотя небо было затянуто и жизнь показывает, что его, как и всех патриархов, мало интересует, что творится на окраинах.
Я крещен в настоящей русской церкви и союз с творцом скреплен сертификатом с печатью.
Не хочется зайчиться за его спиной, но у меня, как у ребенка, только приоткрывшего на мир глаза, продолжают копиться к Создателю вопросы.
Как и большинство верующих, я не могу вот так сразу, навскидку ответить, в какой день он создал китов и лягушек, но кое-какие его деяния не могут не насторожить только равнодушного.
Сейчас я был один и поэтому не нуждался ни в каких, написанных для вращающихся в обществе, заповедей, кроме одной, той, которую диктовало мне море — как мала твоя яхта.
Странно, но кит вдруг пропал.
Спортсмена по прыжкам последний раз я видел вынырнувшим в кабельтове.
И все.
Не было видно и других китов, пастбище опустело и стало даже как-то одиноко.
В 20.00. Прошел по долготе островок Богослов — молодой вулкан, выросший в клубах пара, пепла и огня из моря 197 лет тому назад.
Его высота всего сто один метр, но нет сомнений, что малыш еще подрастет — впереди у него тысячи лет.
Ближе к темноте, которая может всякое преподнести, я совершил семиметровую экскурсию на бак, где в пару к зарифленному гроту поставил на ночь штормовой стакселек и, как всегда, на минуту задержался оценить настроение яхты; ей надо было остыть после 16-ти часовой гонки по перепаханному морю.
Чтобы идти на яхте в большое плавание, одной симпатии к ней мало.
За те несколько маленьких походов, что мы прошли вместе, я успел влюбиться в нее.
Если у малышки и были какие-то слабости, то они тщательно скрывались.
В отличие от женского племени, она фанатично любила логику, а пережитое до встречи со мной не отложило на ее характере отпечаток сварливости и жульничества.
Конечно, ее мечты ничем не отличались от мечтаний любой яхты.
Когда она, смущаясь своей невинности, первый раз была спущена на воду.
Но когда я ее приобрел, в ней уже не было очарования первой молодости, она больше походила на облупленную куклу, забытую на скамейке под дождем неряшливой хозяйкой.
Возможно, что побитая и опустошенная, единственная никем не купленная из распроданных мореходным училищем яхт, как собака, повидавшая разных хозяев, она живо откликнулась на ласку и, рожденная для плаваний, поняла, что я смогу заполнить ту пустоту, которая накопилась в ней за годы.
Я знал — маленькие размеры не позволяют лодке быть уверенной в своем положении в суровом, всегда раздраженном Беринговом море и потому относился к ней с чутким вниманием, и в благодарность за это,мог наблюдать ее подлинный расцвет.
У нас был заключен негласный договор: для того, чтобы достичь цели я давал себе твердую гарантию, что готов перенести все невзгоды, гарантию, которая ничего не стоила без ее поддержки.
В полночь я поставил точку на карте.
До порта Датч-Харбор оставалось 105 миль, неподкупный барограф начинал ненавязчиво портить настроение.
29 июля
За ночь ветер несколько раз то подрывался, то угасал, заставляя менять паруса: в Датч-Харбор надо войти до того, как на этой сцене появится тропический гастролер.
Шансы на это есть.
Суточные итоги последних переходов питают корни надежды.
Надо выкладываться полностью.
В противном случае мне придется дрейфовать пару суток в сторону Бристольского или Кускоквима по стометровым глубинам.
Утром при смене стакселя на баке меня испугал кит, со страшным нечеловеческим выдохом резко появившийся в десяти метрах от правой скулы.
Мне показалось, что спина исполина будет вырастать из воды вечно, хотя он был обычный - на нем могли уместиться две таких яхты, как моя.
В 18.00 ветер для начала сдох, а затем заработал с носа, обрубая хорошие хода и корни надежды.
Сначала я держался, пытаясь продвигаться под холодным душем брызг, затем зарифил Грот и, оставив на баке стакселек и закрепив румпель, спустился вниз.
Без особого желания взглянул на барограф.
Твердое знание, что ты в капкане, лучше бесплодного и тягостного ожидания неизвестного.
Как говорил на латыни покойный алеут Серега Григорьев — когда ему сдавали плохие карты — фортуну в руках не удержишь.
Падает круто и выдаст неслабо.
(Продолжение в следующей части)