Я поставил кассету Окуджавы — ночь не терпит резких движений, - это время глубоких, хороших мыслей.
Я слушал его, и при свете качающейся керосиновой лампы зашивал начавшую расползаться по шву геную.
Поэт пел свое, больное, сокровенное и мне показалось, что он здесь, рядом.
Что я случайно попал в эту каюту и подслушиваю чужие мысли.
Душа, уже достаточно омытая, окончательно очищалась.
Выбранные из хаоса десятков тысяч и нанизанные на ниточку незатейливой мелодии простые слова, олицетворяющие любовь, печаль и Вселенскую скорбь, острыми коготками царапали сердце.
Странно, но к тому, что мы слышим по радио, будь то землетрясение, тайфун или рейд саранчи, несущие большие человеческие жертвы, мы всегда готовы.
Такие события можно расписать на пятилетку вперед.
Это нормально, никого не смущает, не вышибает слезу и не заставляет быстрее биться сердце.
Если вам приходилось видеть плачущих после передачи таких новостей современников, снимите перед ними шляпу-это ангелы господни.
После штопки паруса я перешел к прозе — вычерпал воду из-под пайол и перебрал находящиеся там консервы.
Пять железных проржавели в морском тузлуке и столько же в алюминиевом обличье протерлись, ерзая по днищу: все оптом ушли за корму.
Затем заполнил судовой журнал и
окунулся в изучение карты, которую знал уже наизусть. Остров с вялым названием Амля, высоко над которым я карабкаюсь в ночи, имеет отличную гавань Свечникоаа, защищенную от ветров всех направлений, Она похожа на нашу Лавровую, только поменьше.
Вход в нее - 300 метров между обрывающихся вертикальных каменных стен, оккупированных сивучами и птичьими базарами.
За ними — просторная бухта с хорошим грунтом.
О ней я слышал от одного молодого человека.
В год 250-летия открытия Русской Америки он шел на одном из трех наскоро и как попало сбитых во Владивостоке под эту дату пакетботов.
В экипаж набилось много аппаратчиков, журналистов и людей от культуры.
Пакетботы текли, разваливались и тащились под грядой, уверенные, что земля таит спасение.
И когда они начали взывать к небесам, в стене острова вдруг забрезжил просвет-это была гавань Свечникова.
Войдя внутрь, суденышки сходу выбросились на пляж - о якорях никто не думал (возможно, что об их назначении никто не знал).
Так вот, молодого человека эта гавань поразила.
Я спрашивал его — чем?
Объяснить он не мог.
Там была та же тундра, что и везде, пологий Колизей из склонов гор внутри, пляж и тихая бухта.
Парень был не глуп, но слов к своему пережитому от бухты восхищенному потрясению найти так и не смог.
Я понял его: удивительные вещи объяснить также трудно, как, например, бег облаков, аромат цветка и поцелуй любимой - достаточно того, что они есть на свете.
Что стало с пакетботами?
Как и большинство членов их экипажей, они не вернулись на родину.
С рассветом пошел дождь.
Я подвязал к концу гика чайник для сбора воды с паруса и извлек из НЗ снасть — яхта случайно попала на открытие лососевого фестиваля и каждая выпрыгивающая из моря рыба, издеваясь, демонстрировала прекрасную форму и упитанность.
На зуб тройника я повесил кусочек красного шелка и метров на двадцать отпустил его за корму, иногда было видно, как блесна, сверкая, поднимается к самой поверхности кильватерного следа.
Вскоре она привлекла небольшую, размером с куличка, птицу в элегантном сером фраке, целый час она трепетала и бросалась в волну, пока ей это не надоело.
В полдень я сделал невыгодный поворот к югу.
Забираться дальше на северо-восток смысла не имело, так как я уже сошел с линии генкурса.
А учитывая то, что даже если тайфун по пути в Берингово море растеряет половину своей свирепой мощи, он загонит меня на этом курсе за пару суток еще дальше.
Чайник, наполнившийся стекающей с гика водой, увлеченный какой-то возней в кокпите, я под хороший крен нечаянно опрокинул и попробовал на вкус оставшееся на донышке.
Вода была горькая: чтобы смыть с паруса всю накопившуюся морскую соль, нужен тропический ливень.
Над штурманским столом после того, как возникли проблемы с такелажем и в плавании появились вопросы, мало надеясь на память, я повесил иллюстрированные графики расхода воды и провизии, которые еще раз подредактировал после одиннадцати суток похода, за которые прошел всего 325 миль, то есть по 29 миль в сутки.
Положенные по расписанию ветра от юго-запада запаздывали и, исходя из реальности, я накинул на плавание еще месяц.
Я подсчитал весь расход, а на черный день даже живительную влагу, которая находилась в консервированной картошке, в банках с кукурузой, в пиве, в вине и бутылке шампанского, что прибавило еще десяток литров.
Кроме сведений о море и погоде, записываемых в судовой журнал, перед глазами был еще график, в котором я наглядно видел суточное направление ветров с самого начала похода, высоту волн, состояние моря, неба, пройденные за сутки мили и остаток пути до Датч-Харбора.
Но в последнюю неделю природа вспомнила про должок и попыталась возместить недостачу, были сутки, когда яхта проходила до семидесяти миль.
В16.00 противный (от слова против) ветер начал отходить к югу и, повернув бейдевинд, я немного выровнял курс.
Затем вытащил в кокпит "Магеллан" и несколько минут смотрел на табло безделушки со сплошными нулями без всяких эмоций ничто в этой жизни не дается в вечное пользование.
Вдруг “мексиканец" встряхнулся и сразу, без набора спутников, выдал широту и долготу.
Не спускаясь в каюту к прокладке на карте, я понял, что он не врет и моя поправка на дрейф в сильный ветер этой ночью — под штормовым гротом — пятнадцать градусов! - была верна.
(Продолжение в следующей части)