— У-гук! У-гук! Так-гак-гак-гакхх!..
Толстый лощеный брус заложен поперек распахнутых ворот на высоте груди человека — вровень с верхушками оленьих рогов.
Немо кричат фиолетовые глаза, в пыль сучат каменный снег клешнястые копыта, а бойцы, схватив за рога, вздергивают над брусом оленя, гнут книзу храпящую морду, ломая горло, и, выдернув из подручной щели отточенный нож, мягко вонзают под выпяченный затылок.
Стынет, гаснет скошенный вверх, недоуменно вывернутый глаз, а уж — раз! — спорый в деле боец Васька Чеча, не глядя, сует нож в привычную щель; два! — щелкают отпущенные рога; три! — напоследок дрыгнув ногами, валится под брус забитый олень. Еще красней в том месте становится снег.
Ни злобы, ни жадности в праздничный день забоя, только азарт и веселье в раскосых глазах.
Рад нагульщик-пастух, что в целости довел табун, нипочем ему перевалы и волчьи стаи теперь, когда все позади!
И все впереди: бессонные ночи посреди волчьих снегов, стон среди тундры, скованной гололедом, где, не дорывшись до ягеля, ложится и не встает олень.
И новая летовка, когда в безветерье полдня, полного гнуса да овода, обезумев, бежит и рушится олень, загнанный зудом укусов.
В день забоя смех и веселье вокруг, некогда передохнуть бойцам и свежезальщикам у вешал с красными тушами и тем, кто в салазках свозит в кучу дымящиеся оленьи желудки с непереваренным ягелем.
Среди разгоряченных работой, радостных, сыто лоснящихся лиц сгущается тень, возникает высоколобое, узкоглазое лицо чавчувана — оленного человека.
- Амто, Кецай! — здороваются с ним.
- Эхой, Кичгилхот! Языками, никак, пожировать захотел?
- Наверно, охота помозговать!
Звучат и смолкают веселые голоса.
Уняв их донельзя усталой улыбкой, молчит Кецай Кичгилхот.
Под оправой очков, подпертых высокими скулами, копится испарина.
- Э-хой, Эвъява! Э-хой, Кульо! — окликает он, наконец высмотрев в толпе родников. — Пристали собачки, куда... Совсем не бегут. Давайте, наверна, упряжку, дальше мне нада, к геологам...
- Хэ! Это, к примеру, зачем?
Рукой в камусной рукавице Кецай Кичгилхот постукивает по кухлянке, оттопыренной на груди.
- Нашел, этта, на тундре тетрадки, два штуки. Сперва обрадовался, на курево, думаю, пастухам сгодится или на пыжи там. После стал маленько смотреть— худо, гляжу, придумал. Алексея те Логинова тетрадки, покуда был живой, то и писал...
И скорый на убой боец Васька Чеча поднимает сукровую пятерню, стаскивает обшерханную ушаночку.
Как только не зябко ему в такой...
Короток зимний камчатский день.
В три часа от сугробов, строений пролегают по-вечернему долгие тени: из-за сопок по восточному краю поднимается ранняя темнота.
Отбитые ею от прежде белесой дали, молча блистают снежники сопок, звенит лишь высокая голубизна, пронизанная зеленым лучом. Островерхие балаганы корякской рыбалки, высоко поднятые на сваях, отчеканены чернью поперек закатного неба, и оно струит рдяный свет сквозь легкие остовы, их не колебля; время протекает сквозь них, не меняя.
В доме с вывеской «Амгальская комплексная геолого-разведочная экспедиция», стоя за красным столом в небольшом зале, председательствующий объявляет:
— Повестка дня нашего собрания, товарищи, предлагается следующая. Первый вопрос — геологические результаты деятельности экспедиции за прошлый год и основные задачи на текущий год. Докладчик — начальник экспедиции товарищ Краснов. И второй вопрос — принятие коллективного договора.
Полон зал, несколько большая обычной комната, завешанная по стенам графиками, картами, фотогазетами «Полюшко-поле». На одном из снимков — смеющаяся Мария Кичгилхот, Андрей Гилёв, с карабином на груди, и посередине, в траурной рамке, я — Алексей Логинов, со свирелькой у рта. Стоим перед красным балком — вагончикоЦ на тракторных санях, и тогда уже списанным с баланса.
Балок и сегодня краснеет в верховьях Амгальваям, такой же, как и при мне, разве что краска по стенам пообшерхла больше да скособочилась ступенька перед дверью, но, войдя, не узнать, чем жив я был, как не узнать по фотографии, каким был при жизни.
Как, впрочем, и по лицам живых, собравшихся в зале, узнаешь отнюдь не все.
Взял начальник экспедиции В. В. Краснов и статью, и ранней сединой в коротко остриженных волосах, и крепкими желваками.
Смело приглашай на заглавную роль во вторую серию фильма «Сказание о земле Сибирской».
Одно худо — уткнулся в машинописный текст доклада, бредет от слова к слову, как с тяжелым рюкзаком в сопку.
- А икру ты зря в чемодан, — говорит в задних рядах Андрей Гилёв, — лучше бы ей до утра в холодильнике.
- В холодильнике? — вполприщура длинно вытянутого к виску глаза косится на него Мария Кичгилхот. — И в самолет холодильник возьмешь, и в санаторий?
Размеренный внятный голос В. В. Краснова звучит в меру громко, но его не слышат, как не слышат голоса диктора в доме, где радио не выключают от открытия станции и до конца вещания.
Старательно слушает начальника, пожалуй, один только главный инженер Деркачев, его сосед по дому: сидит за красным столом, повернув к трибуне мясистое, как из пластилина вылепленное, малоподвижное лицо.
Другие за тем же столом, словно бы наконец выкроив время, урвав, торопливо пишут в блокнотах.
В таком обрамлении несколько вытянутое лицо секретаря райкома Захаровой могло бы показаться отчужденным, неуместным, замкнутым в безупречном овале, если бы не глаза.
Цветом они и голубые, и синие, и серые, но без жесткого блеска, а светлые; их взгляд обращен в зале тем ожиданием, с каким глядят в окно после переезда на еще неведомую улицу неизвестного города, — с любопытством и интересом к тому, чего не видывали в прежних местах.
...Продолжение в следующей части.
