Глава третья
Часть вторая
Он Станичникова уважал. Тот был не только авторитетом для него, не только другом, но и жизненной опорой — полной энергии, прочной и верной, несмотря на внешнюю беззаботность и иные пороки. Обделённый, из-за ранней полноты и отсутствия нормальной речи, дружбой и любовью, Жорка иной раз гадал, что могло быть причиной их дружбы со Станичниковым — по возрасту даже старшего? Не находя в себе никаких достоинств, а потому и не находя ответ на свой вопрос, он этой дружбой дорожил, как подарком судьбы.
С лицами, дышавшими покоем, с выступившей испариной на лбах, разрумянившиеся, они сидели теперь в вестибюле бани, пережидали адаптацию к холоду. Молчали. Причёсанные, влажные волосы их, имея разные свойства, взялись у Степана крутыми кольцами, у Жорки, наоборот, прилизано выпрямились. Чувствуя в теле ангельскую лёгкость и истому, потягивали из бутылок, практично принесённое с собой и теперь пенным бархатом ласкающее нутро, пиво.
Вышел из раздевалки и сел напротив тот самый, с задорно-драчливыми усами, мужичок навеселе. Украдкой тоскливо проследил за их занятием, сглотнул слюну и гордо отвернулся в сторону. Но глаз предательски косил обратно.
Вначале это забавляло. Потом надоело. И тут Станичников опять тронул прежний разговор, на этот раз удивляя Жорку той стороной, куда под острым углом свернули его, в беспорядке нацеленные из сердца к сознанию, мысли.
— Я вот, Георгий, что думаю... Живёт вот, поживает в Детдоме наша с тобой пигалица, которую Дарьей зовут... Певунья наша... И никого у неё, наверное... Этакая былинка в пустыне... А мы вот с тобой пиво пьём... А таких, как мы — миллионы... И все — пиво пьют... А вырастет она, выйдет из инкубатора своего в мир, а тут жизнь... с кувалдой!.. А кто заслонит? И денег нету... Как жить? А, Георгий? Или дают им деньги на начало? Как думаешь?
— Д-д-дают, н-небось, — пожал тот плечами, всё больше настораживаясь.
— Да сколь там дадут... — отмахнулся Станичников, презрительно кривя губы. — А вот ежели с миру по рублю, да в подол ей сыпануть — глядишь, была бы ей заначка в отрочество... И став мрачным, как гроб, с каким-то болезненным перекосом лица вспомнил: — А ты видел её глаза, когда она нам пела?!.. Она же там — как это?.. — обделённая радостью. А, Георгий? Мне с братухой, помню, от отца, а потом и от дядьки, Паныча нашего, частенько по рублю на пряники перепадало.
Жорка трудно упрекнул:
— Опять т-ты жжизнь гро-о-швой м-меряешь...
Станичников шевельнул упруго изогнувшейся бровью:
— Можно подумать, что ты, да и остальные все, погонными метрами эту жизнь меряете! Вон соседка моя мордатая свою дочку каждый месяц в новое платье рядит... Женской породе, так и знай, в любой их поре, шмотки всякие да бижутерия — радость великая. А за какой хрен те радости у певуньи нашей появятся?!
Жорка подозрительно покосился на него, замолчавшего. И изумился, убедившись, что неспроста завёл разговор Станичников, а упорно сосредоточен на конкретной идее. И покусываемая губа, и сдвинутые брови, и забытое в руке пиво — всё говорило об этом. Таковое состояние, для всех его знавших, было довольно редким и непривычным: слишком лёгок и резок был он на решения, слишком прямодушен и упрям. Есть в толпах, в мешанине рода людского, такая вот редкая порода, которой всё даётся легко, ко всем своим передрягам она, порода такая, относится не крепко задумываясь, небрежно и не морщась пропуская их, передряги, сквозь себя, словно воду сквозь песок. А вот лихо чужое застревает в них поперёк движения крови, саднит, перегорает долго, подпитываемое горением той же собственной крови. Довольно долго знавший Станичникова, Георгий так и не научился угадывать порывистость внутренних движений его души, граничащих с беспечным благородством. Уж слишком движения такие были непредсказуемы, маскируемые грубоватостью.
Таким, как сейчас, он видел Станичникова лишь дважды. Гак было, когда в пожаре обгорел их бывший бригадир — Грофимыч, и ему была необходима кожа для пересадки. Не долго думая, Станичников отдал свою, подошедшую по всем медицинским показателям.
А лишь много позже, вот так же стал покусывать губу да щурить шельмоватые глаза в долгих, молчаливых раздумьях. И однажды признался в той озабоченности: не Дает, мол, ему покоя его кожа на Трофимыче... Вряд ли, мол, приживётся она на нём... Ибо слишком, мол, несовместимыми по характеру они с бригадиром людьми были...
Другой раз Станичников был таким, когда решался вопрос о его бригадирстве. Получивший инвалидность Трофимыч, сам же и рекомендовал бригаде Станичникова — бывшего своего ученика. А тот терпеть не мог, когда Грофимыч, имея натуру скромную, по всякому поводу лебезил перед начальством- И за это получал от Станичникова язвительные определения и нескрываемое презрение. Война, словом... А тут вдруг — такой оборот такой жест со стороны Трофимыча, старого бригадира.