Говорят, мы помним всё. Просто не всегда можем вспомнить, но в архивах памяти спрятаны все дни, часы и минуты. Что за драматург сидит во мне и позволяет мне вспомнить только то, что вспоминается? Как это происходит? Как что-то вспоминается, а что-то забывается? И почему меня вот эти вопросы мучают, а другие живут спокойно, и их это не волнует вообще?
Каждый день лета начала века преподносил мне сюрпризы. В самой сердцевине июня моя девушка призналась, что у неё был другой мужчина. Вот так, не стоит оставлять любимых на четыре месяца. Понятно, почему мама не хотела видеть Алёну. Понятно, почему Алёна переехала к Г.И. Понятна загадочность, молчание, разговоры про то, что она, Алёна, стала плохой, грязной, резко повзрослела. Может быть, и про рак, и про чудесное излечение - тоже всё выдумка?
Я, значит, храню верность. На последнем дыхании, может быть. Схожу с ума. Жду встречи. Перечитываю её письма. Мучаюсь, глядя на других девушек, корю себя даже за мысли о том, что вот мог бы и подойти к ним, и всё такое. А тут? Как это вообще называется?
Шла Алёна под дождём. Остановилась машина.
-Девушка, я старый (33 года), уставший от жизни человек, еду с работы, приставать, ну, поверьте, никаких сил нет. Давайте подвезу, а?
Подвёз, до Г.И. Через три часа Алёна засобиралась домой (а она тогда жила у нас дома, с моей мамой). Вышла от Г.И., а «уставший от жизни человек» стоит, ждёт. Пошли гулять. Поведал новый знакомый о жизни одинокого полковника милиции. Жена ушла, уехала в Москву в поисках лучшей жизни. Он - постоянно на нервах, всё время в опасности, входит в свой дом всегда с пистолетом в руке. Это я не придумываю, это мне Алёна рассказывала. Ещё немного и он предложил моей девушке разделить своё полковничье одиночество. Конечно, ведь ему никто не пишет такие письма, какие Алёна писала мне.
С этими полковниками прямо беда. Ухаживал за мамой один полковник, потом исчез, женился на другой. В пору, когда я безумно был влюблён в своего хореографа Галину Ивановну, в её жизни тоже появился полковник. И тут снова! У драматурга-судьбы, что других званий для моих соперников не нашлось? (Жека, друг, давай ты не будешь как все полковники в моей жизни, которые приносят мне несчастья, договорились?)
У Алёны большое сердце. Алёна ищет подвига. Она ждёт случая, чтобы пожертвовать собой ради другого, несчастного и одинокого. В данном случае, я, выгляжу более успешным, учусь вон где, в Москве, неизвестно - вернусь ли, а тут несчастный полковник, которого прямо надо спасать.
Алёна посоветовалась с подругой, Надей. Надя сказала: «Дура, без любви всю жизнь промаешься». Кого она имела в виду, я так и не понял.
Алёна посоветовалась с подругой Настей. Настя сказала: «В твоём положении это единственный выход». В каком ещё положении? Может, я ещё чего-то не знаю?
Подруга Наташа сказала: «Полковник – защита, обеспеченность, что ещё нужно?»
Моя мама однажды увидела их. Подполковника и Алёну. Стала встречать Алёну. Ждать её возвращения. Алена не вынесла такого надзора и переехала жить к Г.И.
Алёна сказала, что выбросила визитку полковника и перестала с ним встречаться. Что ж, нас же легко убедить, что мы самые лучшие и поэтому наши женщины выбирают нас. Сейчас же она со мной, какие ещё нужны доказательства?
Но трещина, которая появилась в моих чувствах, в наших отношениях, после невероятного рассказа Алёной про свою стремительную болезнь и волшебное излечение, стала шире. Внутрь этой трещины уже можно было росить камешек и услышать, как туда сыплется штукатурка.
Я стал жить как-то механически. Первая радость от встречи с друзьями, с девушкой, с мамой как-то сошла на нет. Встретил композитора Сашу Т. Саша три часа ходил по городу, искал три рубля, чтобы купить пачку луча. Рассказал, что сочиняет алтайскую музыку. Дал я ему три рубля.
Вместе с Алёной зашли в гости к Мише Говорову. Миша загорелся идеей поехать со мной в Москву. Будем посменно работать в садике сторожами, писать и публиковаться. Уж Миша-то талантливее меня в сто раз, уж он-то должен пробиться.
Дома стало невыносимо. Мама то плачет, то не разговаривает со мной, то бросает мне упрёки. Ей не нравится, что я остался с Алёной, не порвал. «А ты уверен, что у них ничего не было?» (это про полковника и Алёну), «Ты как твой отец! Решетнёвская порода!» (это-то к чему?), «Я могу отдать за тебя жизнь! Ты – моё всё! А я для тебя ничего не значу!»
Что ту ответишь? Молчишь и только тихо повторяешь: «Мама, мамочка, не надо, у тебя давление…» А бывает и бросишь в сердцах: «Как ты меня достала…», и уйдешь в ночь, в свою комнату, в другую жизнь. Шестнадцать лет летят в меня молнии обид и упрёков. И нет никакой иной цели. Ибо цель её жизни – я. Мама, мамочка, как же мне тебя не хватает сейчас! Как же я тебя любил, я не знал.
Я решил поговорить. Всем вместе, втроём. Но мама не может говорить просто. Она говорит на слезах:
-Я люблю ясность. А я не знаю, кто Алёна для тебя? Невеста или так просто? Ты же мне не говоришь… А тут ещё горе. Нинок приехала (Это жена моего дяди, маминого брата, которую мама не очень жаловала). Приехал такая! А я брата хоронила. Своего. Младшенького. Володю. Твоего дядю. Отсюда вот гроб везла в деревню. А Нинок здесь осталась. А когда я вернулась с похорон, тут, дома, пьянка, Нинок эта сидит. Музыка весёлая играет. Каково мне? Зачем Алёна ещё этих пьяниц пустила?
По-маминому выходило, что не она Алёну к нам в дом ещё зимой позвала пожить, а Алёна сама к ней жить напросилась. Да ещё нарочно пускала в дом пьяных гостей. И не важно, что пьяные гости представились родственниками. Никого нельзя пускать в дом без хозяйки.
Алёна, после этих слов, дернулась как ошпаренная, попыталась убежать. Еле остановил. А маму уже не остановить:
-Тут похороны. Володя… А у меня давление… А помощи нет… Родственников-то полно, да все по углам заныкались… Не понимаю я, что происходит… Магия что ли чёрная… Весь род наш проклят… Разве можно так со мной, родной матерью обращаться… Правильно, на свалку меня… Принеси лекарства, пожалуйста, там на полке стоят… И давление мне померь…
Бывает, говоришь человеку «люблю тебя», а он не слышит. Я сказал:
-Давай я никуда больше не уеду. Не нужна мне эта Москва. Тут останусь. Только не плачь и не волнуйся так.
-Нет, ни за что. Езжай. Учись. Работай там. А то потом я во всём виновата буду. Меня будешь винить.
А в комнате моей, потом, наедине со мной, у Алёны своя истерика.
-Да как она может так? Да она сама меня обнимала, целовала, дочкой называла!
Успокаиваю, обнимаю, делаю что могу, но чувствую, что сам уже на пределе.
Как попадаются люди на слово «мама». А мамы разные. У неё одна мама, у меня другая, у третьего – третья. Слово-то тёплое, нежное, любящее, любимое. А настоящая мама может быть и другой: жесткой, ворчащей, закомплексованной, стонущей, ревнующей ко всему и всем, ничего для себя не желающей, только бы участвовать в жизни ребёнка, пусть и ребёнку уже под тридцать. А потом давление слезы, слезы.
А потом, после таблеток и упрёков, все собираются на кухне и пьют чай. И мама достаёт любимое варенье. И угощает «дочку». Алёна ухаживает за мамой. И они болтают, как две подружки. Как будто сорок минут назад не было никакого концерта, ни каких криков и ужаса. Я смотрю на них, улыбаясь. А в душе, внутри, мне страшно. Мне хочется оставить и вдвоём и куда-нибудь сбежать. На какую-нибудь войну. В экспедицию в Антарктиду. К друзьям напиться. Любимые женщины, как же с вами жить?
© Сергей Решетнев