Глава вторая
Часть четвертая
— Где он? Кто, где и когда последний раз его в себе ощущал? Разве что на войне с Гитлером? А ныне мы — стадо, толпа, которую чинуши партийные, вместе с лизоблюдами своими, к какому-то «светлому будущему» миражу гонят. Так ведь, хозяюшка? Чего молчишь? Всё. Нету народа. Загнобили его передрягами, заморочили лозунгами, разбавили водочкой, поманили «к светлому будущему коммунизма», да и... чвакнули мордой в ноль! Гак? Не, мы не народ уже, а население. Ныне на благородстве дальше ямы с теми нулями да нищим населением там — не уедешь. Так?
Семеня за ним, заведующая вздыхала, соглашаясь и не соглашаясь, помалкивала опасливо — уж больно громко и дерзко рассуждал этот Станичников. Кто знает, что за человек он?
А тот продолжал с мрачноватой бесшабашностью, кивнув Георгию следовать за ними:
— Веры ни во что и ни в кого не стало. А без веры народ — уже не народ, а так, каждый по себе ходячий кусок мяса. Вот ты, хозяюшка, вижу, сердобольный человек, за детей чужих радеешь. А за твою сердобольность разве платят тебе деньги особенные? Молчишь? То-то же... К начальству большому бегаешь... Помощь вымаливаешь. Да у них не вымаливать нужно — требовать и вышибать! А хоть один из них, скажи, сердобольность проявил — с лопатой хоть один пришёл сюда помочь тебе дорожки от снега во дворе почистить? Они же ничего кроме бунта не боятся! Вот мастеров прошлый раз сюда выпросила и думала, небось, что из жалости они хорошую работу сотворят? Напрасно думала. Хорошая работа деньгами хорошими оценивается. Вот я, к примеру, могу работать лучше других, хочу работать, люблю работать, а в деньгах — уравниловка со всеми! Разве справедливо это к тебе и ко мне?
Почуяв в её молчании огорчение, а в грустных, серых глазах заметив отчаяние, закончил по-доброму, с природной покладистостью:
— Ну да не горюй, хозяюшка. Не тужи. Сделаем — похвалишь. Станичников иначе не умеет. Сама увидишь: талант и в чёрной работе — туз!
Переодевшись, они с Георгием кропотливо простукали все стены и потолки, намечая места с вздувшейся штукатуркой, слазили на чердак для устранения прорех, способных подмочить их престиж. С наскоку быстро управившись, без передыха стали выносить кроватки из спальных комнат. Любопытная детвора вертелась под ногами, и Георгий большой, грузный и перепачканный покрикивал на них добродушно, До коликов в животах смеша их заиканием:
— К-к-ккышь! Зз-за-а-адавлю!
Только-только подступились с ремонтом к спальной, как их пригласили обедать. Степана это смутило. Как, мол, можно есть то, что детям готовилось?! И стал убеждать, что им с Георгием в городской столовой есть привычнее. От этого монолога Жорка с тоской отвёл в сторону глаза, в которых досадливо жили страдания человека, с утра поимевшего в большом своём животе лишь давно рассосавшуюся, умыкнутую у кого-то в общежитии бутылку кефира. Но из солидарности и он кивал несчастной головой, поддерживая Станичникова.
— Нет-нет! — голос тихой заведующей стал категоричным. — Ни о какой городской столовой не может быть и речи. Пусть ничего вас не смущает. И дети вот вас приглашают... Приглашаете, дети?
И тут с подпрыгивающим восторгом выплеснулось:
— Да-а! Да-а-ааа!!! Приглаша-а-аем!
И не успел Степан Станичников возразить и отказаться более принципиально, как тут же его и Георгия ухватили за пальцы и рукава ищущие, суетливо-трепетные, гостеприимные маленькие руки и силком потащили по облупленному коридору в свою столовую. Георгий сопротивлялся не сильно. Да и сам Станичников лишь растерянно оглянулся на заведующую, глупо улыбаясь и на ходу пытаясь объяснить, что надо бы робу грязную скинуть да руки отмыть.
Они ели за отдельным столиком, смущённо ловя на себе любопытные взгляды детворы, привычно тарахтевшей ложками по тарелкам. Не подозревая, что делают это поочерёдно, Станичников и Георгий урывками подмигивали им, и те прыскали смехом в тарелки, перешёптывались меж собой, ожидая очередных «подмигунчиков». И тогда глаза их, до этого грустные, начинали оживлённо поблёскивать, подсвеченные изнутри тем светом, который слабо вспыхивает из серого уныния при виде кого-то нового, способного привнести в однообразие их дней короткую надежду перемен.
И что-то вдруг сделалось с бесшабашной душой Станичникова, — там ворохнулась, горяча здоровую кровь, некая смута. Он угрюмо глядел на этих маленьких своих соотечественников, и откуда-то с неведомых высот кто-то невидимый, но властный больно царапнул в беззаботной его голове цепким крючком вопроса: «Откуда же это, в мирное-то время, сирот столько?! А ведь их, похоже, тысячи, раскиданных по русской земле, жертв бездушного сладострастия своих родителей, брошенных, забытых в воспитательных домах, существующих только по милости государства».