Глава вторая
Часть вторая
Объект же гнева Пантелеевича даже не взглянул в его сторону, а невозмутимо, длинными, профессиональными движениями руки с «мастерКОМ» продолжал ровнёхонько, словно скатерть на стол, стелить по стене раствор штукатурки.
— А что стряслось, Пантелеич? Война что ли? Если дело какое — говори, а орать да рычать на меня не надо. Не воспитан терпеть. Не переношу, сам знаешь, по причине натуры гордой и независимой.
— Ишь ты!.. Куды ж там!.. Гордый он!.. — на губах Пантелеевича обидчиво закривилось ехидство. — Ты, Степан, не зарывайся! Я, может, сам гордый, а терплю вот, как ты на меня «тыкаешь»! А я, как-никак, больше чем в два раза старше тебя — сморчка простудного! Притом — дядька твой родной! И фамилия моя, как и у отца твоего покойного, тоже Станичников!.. Или забыл, раздолбай?!
На самом деле был Пантелеевич далеко не грозным — мягким даже. А нарочитой грубоватостью и руганью пользовался, как оружием, не способным, однако, заставить содрогнутся даже слабых, но способным вызвать улыбку не слабых. Он поостыл, наблюдая, как ловко работает невозмутимый племянник, невольно позавидовал его бронированному спокойствию. Спохватившись, что действительно разыскивал его по делу, заговорил уже тоном далёким от начальственного и даже смущённым:
— Тут такое дело, Степан... Дело такое... Но сначала скажи, ты нарочно или специально друга своего, Жорку заикатого, толкачом цемент прошибать к начальству посылаешь?
— Само-собой, — пожал Станичников ладными плечами, — дипломатия такая...
— То-то от твоего дипломата заикатого, — опять вспыхнул Пантелеевич, — всё наше начальство психованным делается и с дурными глазами на меня кидается!.. Будто не Жорка твой, а я их часами в кабинетах заикотками с ума свожу! Извести меня решили?! Уже до «отцов города» додумался раздолбая-дипломата своего заслать! Представляю там... рандеву... с заикой!.. Ещё смеёшься, дупло с ушами!! Это что ж за дипломатия такая?!
— Дипломатия верная... — Станичников многозначительно улыбался — Есть гарантия, что Георгия моего всегда и везде выслушают... Ибо перебивать заику — всё равно, что отнять хлеб у слепого. К тому же он — представитель, так сказать, «передовой молодёжи социализма»... 1о есть смена ваша. А нельзя, чтоб из-за нехватки стройматериала, но избытка чиновничьих слюней на трибунах, бригады молодых строителей без дела и заработка простаивали. А то ведь или заморские капиталисты нас, бедных, сожрут или голодные бабы отечественные. И люди мои с заработком поэтому! А то, что я на тебя, дядя, огрызаюсь, так это от взаимности... Ты сам ведь, как только не обзываешь, а тебя терпят... А вежливость — она ведь тоже взаимность подразумевает.
Было заметно, что слова такие зацепили Пантелеевича за живое. Он снизу вверх глядел на Стёпку, — кровного своего племянника, — мял пальцами борт куртки, затем бесцельно стал чистить ладошкой отсутствующую пыль на ней:
— Ты, Стёпка, не юродствуй! Годы мои жалей... Хоть ты и специалист классный, а гонору лишнего навалом в тебе. Вред от этого в жизни случиться может... Отец твой, добрая память ему, погордей тебя был, а старших мы с ним почитали, хоть и порол нас дед твой. Гордость свою, Стёпка, от гордыни отличать надо... И поменьше бы языком махал про всякие там... слюни на трибунах да про отечественных баб голодных!.. Знавал я таких... языкатых за жизнь свою... Знавал и чем закончили такие...
Степан перебил, громко скребя «мастерком» по становившемуся порожним ведру:
— У тебя вроде дело ко мне было?
Обмякнув и вздохнув тяжко-тяжко, Пантелеевич полез за папиросами, а шаря по карманам, усиленно соображал, как бы половчее начать?
— Тут такое дело, понимаешь... — закурил он, присаживаясь на ящик. — Подшефные наши взмолились. У них там после нашего же ремонта штукатурка отвалилась, крыша потекла, ну и... другое там — по мелочам... Помочь надо. Шефы мы... В городской Комитет Партии вызывали по вопросу этому...
— А я при чем?! — мгновенно оценив ситуацию, всем телом развернулся Степан к родственнику-прорабу и уселся на «козлах», свесив ноги. Смуглое лицо его — этакого красавца, лет пять назад как отслужившего в морской пехоте — выразило крайнее возмущение. — Пусть те самые и идут ремонт делать, чья штукатурка там отвалилась! На кой ляд сдалось мне за чей-то брак горбатить?!
Но переждав контратаку, Пантелеевич, должностью и натурой обязанный быть настырным, прицепился, похоже, намертво, хотя голосом пока упрашивал:
— Побойся Бога, Степан! Дети ж там неудобства терпят! А ты кочевряжишься... Кого ж я пошлю туда опять, этого кошкодава Рогожина с его бездарями? Чтоб опять из-за них выговор схлопотать?!
— А какие такие «дети», Пантелеич? — неподдельно удивился тот, явно настораживаясь. — Слушай, Пантелеич, а кто они такие — наши подшефные? Не медицинское, случайно, училище? Так я хоть сейчас!