Глава первая
Часть третья
Человечеству, как, впрочем, и всему сущему, никогда не миновать возраста своего младенчества — это истина. Истина и то, что никогда не миновать радостей и трагедий с этим связанных. И напрасно задаваться вопросом — почему так? Не всё зависит от разума, но многое — от случая.
И напрасным трудом было бы утешать чьё-то детство сравнением с размерами и разновидностью трагедий, происшедших с другими. Всякой душе, начавшей вдыхать густо замешанную взвесь жизни, волей случая или людской глупостью воздаётся доля своя — нередко, к сожалению, трагическая, сравнимая разве что с родимым пятном на теле. Возможность понимать это сознанием, конечно же, ограничена малостью прожитых лет, но возможность воспринимать это в ощущениях — не имеет границ.
Вот и теперь, сравнивая себя с другими детьми, которых никуда из дома не увозят и никуда не передают, услышанное о себе определение — «некрасивенъкая» — дало ей болезненное понимание того, что не повезло ей действительно рано и... на всю жизнь. А справедливо это было или нет — такой вопрос даже не возникал в силу врождённого благородства.
Подобные ей существа, живущие в общем гнезде человечества, довольно долго, обычно, не придают особого, связанного с душевной болью, значения своей внешности. Порой это длится до того самого цветения лет, когда любовь начинает постигаться не только умом и сердцем, но и чувственностью собственной природы в необходимости продления рода.
Детство до поры просто не ведает о той сути явления действительности, кое есть невзрачность внешности или внешняя красота её. Недостатки и преимущества того и другого детству также неведомы, если о том не твердят с пелёнок.
Даже зеркало мало о чём говорит до определённых лет. И природой это задумано хорошо и тем уже справедливо, что души детей, как можно дольше должны иметь равные по чистоте мечты и надежды, ибо разочарование в них, которое в равной степени фатальной вероятности может ожидать и наделённых красотой и обделённых ею, и здоровых и Ущербных, всегда мучительно долго кровоточит в неокрепших сердцах.
Чья же жестокость — жизни, людская, случая — оголяла в таких сердцах всю правду о своём лице или теле, которая рано или поздно видится в сравнении отношений к себе и к другим? А ведь именно в сравнении отношений людей к себе и к другим, дети человечества начинают сравнивать с другими и себя. И нет тогда меры трагедиям, которые малы только для скользнувшего взгляда. И кто знает, не из этого ли горького Родничка людских отношений пьют и накапливают силы иные людские трагедии. И кто знает, не таят ли те силы в себе секрет, с которым никогда не связывают трагедий обществ и вообще рода людского...
Вот и она, Дашенька Красильникова, не понимая ещё смысла сказанного о ней, не представляя себе зрительного понятия «некрасивенькая», надсаженным ощущением знала уже, что это такая есть она, а не кто иной, и что из-за этого уже можно страдать и терпеть. А когда старенькая нянечка, добрая и ласковая, сидя средь затихших от скрипа кроваток, читала при свете настольной лампы сказку дедушки Андерсона «Гадкий утёнок», никто из её сверстниц даже близко не думал о том, о чём думала она.
А ей было понятно, что эта история — и о ней. И только одна она, когда все уже спали, тихо плакала под казённым одеяльцем, пахнущем не домом, а прачечной, — плакала о горюшке «Гадкого утёнка», как о своём. И теми же слёзками радовалась естественному воплощению его в красивого лебедя, реально понимая, что с нею такого не произойдёт никогда. Поселившееся в сердечке, это понимание прижилось там, стерпелось и стало даже родным, — таким, без которого она могла себя и не знать...
... В пять-шесть лет это уже не огорчало. Но и теперь она не перестала наблюдать отношения людей друг к другу в замкнутом, в стенах детского дома, мире людей. Остальной, «зазаборный» мир, был чужд, — она не могла ещё знать его, и потому тот мир путал и притягивал, как может пугать и притягивать неизвестное.
Хотя порядок, заведённый в Детском доме, предписывал персоналу относиться ко всем детям одинаково, не выделять их по внешности или интеллекту в общем укладе внутренней жизни, было ясно, что так не случится никогда. Впрочем, как ей виделось, происходило это невольно, — так же естественно, как естественно движение руки к целому, красивому яблоку, лежащему на блюдечке рядом с порченым.
Так уж, видимо, устроена исходная форма непреднамеренного, чувственного порыва человека, что рука его невольно тянется погладить милую, красивую волосом и глазками головку дитя — мимо головки дитя менее привлекательного, минуя его смятение и потупленность глаз...