Настя стояла перед зеркалом.
"Ну, что ж.. Даже хорошенькая", - подумала она. Как говорила мать, у нас у всех идеальная форма черепа". Настя бы предпочла не знать, какая у нее форма черепа: у нее были густые темно-русые волосы, вспененные, жесткие локоны.
Были. Непривычное и глупое слово.
Настя смотрела на свое отражение в зеркале, пока оно не дрогнуло за влажной пеленой и... не исчезло совсем. Настя заплакала впервые за все эти страшные дни.
"Снявши голову, по волосам не плачут", - часто произносила бабушка свою идиотскую присказку. Плачут. Теперь Настя знала точно.
Она не плакала, когда повторная биопсия все подтвердила. Когда врач сказал: "Вы же еще совсем молодая,. значит, должны быть шансы. НЕ нужно отчаиваться".
Она ходила на работу. Улыбалась. Все было таким же, как прежде: коллеги, отчеты. И ей даже казалось, что все страшное ей приснилось, что все это происходит не с ней. А вот она сидит такая же, как и до "всего". До будничных слов врача: "Да, у вас рак". Пишет что-то глупое и малозначительное в корпоративном чате.
Она не плакала после того, как ей назначили химию вместо операции. Да, у нее тоже есть "Интернет", и она знала, что операция назначается сразу на незначительных стадиях, а "химия", когда процесс зашел уже далеко и прежде, чем назначить операцию, нужно уменьшить опухоль и остановить ее рост, поэтому назначают "химию".
Настя не плакала, когда на расческе осталась целая прядь. Потом еще одна. И еще.
Она отпросилась с работы и пошла в парикмахерскую.
Парикмахер спросила: "У вас такие великолепные волосы. Вам не жалко". "Нет, не жалко", - сказала Настя с искренним легкомыслием.
....и теперь она разрыдалась. Она плакала по волосам, по их шелковистой тяжести, которая касалась ее голых плеч, когда они были с Андреем на море, такие беззаботные, когда она еще ничего не знала.
По тем волосам, которые терпко и горько пахли осенним североморским ветром, когда они с Андреем, еще месяц назад, пили пиво в Гамбургском порту, а она, сделав контрольную биопсию, еще надеялась, что пронесет, и была абсолютно, сокрушительно счастлива.
Теперь она плакала по волосам. Снявши голову. Было даже нестрашно, хотя все тело, такое теперь враждебное, разъедаемое тихим и упорным врагом казалось чужим. И только волосы - родными. Они были свидетели тому, как она был счастлива. Когда просто была другой: здоровой.
Слезы текли и текли.
Нужно найти в себе силы и сказать Андрею. Правду. Слово из шести букв, простое слово: и такое страшное. Правда из-за которой Андрей, скорее всего, ее бросит потому что испугается. И Настя не будет его осуждать: ей тоже страшно, но она не может никуда от себя убежать. А Андрей может. Стоит ли его осуждать за это?
***
Насте сейчас 37. И она никогда не отращивает волосы - у нее все та же короткая стрижка. Как тогда. В те страшные дни.
- Я уже десять лет в ремиссии, - говорит она, глядя, как за окном дворники сметают осеннюю листву. - Ремиссия - странное слово. Будто какая-то новая миссия, будто тебе предложили какую-то дополнительную, новую жизнь, обновили миссию. Я теперь стараюсь жить жизнь, не растрачивая ее. Я внимательна к каждому мгновению, потому что у меня - новая миссия, новый шанс. Дар, которого могло бы и не быть. Знаешь, я даже волосы поэтому не отращиваю, потому что мне кажется, что длинные волосы - это беззаботность, длинная, длинная жизнь. А я - как рекрут, которого всегда могут призвать. Я всегда готова явиться на призывной пункт - забритая и с вещмешком. И мне - нестрашно. Долгие волосы - долгие проводы. Долгие слезы, а я - отплакала.
Настя смотрит, как идет с пылесосом рабочий в оранжевой куртке, и у его ног взвивается листьевый вихрь. Она продолжает, будто отвечая на мой незаданный вопрос:
- Нет, Андрей меня не бросил. У нас - дочка и сын.