Она сидит на балконе в старом кресле, укрывшись колючим бабушкиным пледом. В распахнутое настежь окно задувает холодный ветер. Мороз скользит по щекам и облизывает давно пересохшие, искусанные до кровавых ранок губы.
Волосы легко растрепаны от неласкового прикосновения зимнего холода, по рукам табунами снуют туда-сюда мурашки. Плед согревает, но все равно недостаточно. Вовсе не так, как стоящий на столике рядом бокал шампанского. Вроде бы третий, но это не точно.
На том же столике – раскрытый ноутбук, из которого доносятся звуки старых песен, перепетых на новый лад. В любой другой день она ни за что не стала бы это смотреть, но теперь чужие голоса не раздражают. Создается впечатление, будто она не одна.
С улицы доносятся радостные крики, звуки хлопушек и свист взлетающих в небо салютов. Она смотрит завороженно, склонив голову набок, а в уголках ее глаз скапливаются прозрачные капельки слез.
Пальцы неловко перебирают гладкую ножку бокала, стирают отпечаток помады на ободке. В бутылке осталось совсем ничего, но где-то стоит еще одна. Впрочем, и этого ей достаточно, чтобы вокруг не витали призраки.
Тушь давно осыпалась черными кругами под глазами, лицо блестит от тональника, а помада остается лишь в уголках губ. Она не знает, зачем вообще накрасилась и нарядилась в дурацкое платье, теперь скрытое под страшным колючим пледом, но так, кажется, чуточку лучше. Будто есть рядом кто-то, ради кого она хочет казаться самой красивой.
Люди под окнами кричат и нестройно поют, вторя мелодиям праздничных телепрограмм. Взвивающийся в небо салют отбивает рваный ритм заполошного сердца, и где-то напротив мерцают вывешенные на окно разноцветные лампочки. Она глядит на это сквозь полуопущенные ресницы, перебирает в озябших пальцах гладкую ножку бокала и ни о чем не думает.
Что-то заканчивается. Люди внизу провожают не страницы календаря, а собственные удачи и неудачи, высохшие на щеках слезы и радостные улыбки. Отбрасывают все плохое, будто его никогда и не было, и запоминают хорошее. Все хорошее, что только могло с ними случиться.
Что-то уходит. Кто-то уходит, оставляя следы на свежем снегу, и возвращается, чтобы радостно закричать и устроить сюрприз. Кто-то уходит навсегда, не прощаясь, словно рассыпающиеся по небу искры салютов, истлевает на кончиках пальцев. Что-то меняется, меняется безвозвратно, и теперь остается лишь привыкнуть, принять новую реальность.
Что-то остается. Как незажившие шрамы, как старые песни из телевизора. Как старый-добрый друг, спрятавшийся за спиной и дующий на ухо. Бабушкин плед колется и раздражает кожу, он выцветший и кое-где в дырках, но хотя бы он все еще здесь. Она поправляет его удобнее, укрывает замерзшие плечи и тянет в улыбке тонкие бескровные губы.
Голова кружится, и фейерверки кажутся распускающимися в небе цветами, яркими вспышками в темноте. Пузырьки шампанского поднимаются со дна и с шипением лопаются, а песни все продолжаются. Люди внизу поют, взявшись за руки, и покачиваются из стороны в сторону.
Песни прерываются традиционной занудной речью, а после боем курантов. Небо озаряется ярким светом, от разноцветных вспышек рябит в глазах. Кто-то звонит в звонок, люди внизу свистят и размахивают руками.
Она медленно поднимается под грохот взрывов салютов со всех сторон и идет открывать дверь. Бабушкин колючий плед остается лежать в старом кресле, а она поворачивается спиной к открытому настежь окну и захлопывает крышку ноутбука.
Тишина наступает всего на мгновение, а после старая подруга бросается ей на шею, а рядом стоят, похлопывая в ладоши, улыбающиеся соседи.
Что-то новое неизменно начинается.
