Я не праведник (хотя стараюсь не выводить совесть из равновесия) и не мудрец; не эстет и не философ. Я просто нервный, в силу обстоятельств и собственных поступков, но наблюдательный человек. Как сказал однажды мой любимый Акутагава Рюноске, у меня нет принципов, у меня есть только нервы.
Иосиф Бродский «Набережная неисцелимых»
- У тебя остается четыре дня. Куда ты хочешь из Рима? Может, в Венецию?
А что, в Венецию можно на поезде? Не знаю, как я представляла перемещение в Венецию. На ангельских крыльях? На воздушных шарах? В переправе на лодках? Достижимость Венеции прозаическим способом до последнего казалась сомнительной. А декабрьская Италия из окна поезда - нереальной, сюрной и совершенной, как декорация в опере.
Это сильно – смотреть из окна на итальянские ландшафты, которые как в черно-белом фильме с Софи Лорен, знакомые по живописи всех веков, на пушистые средиземноморские сосны с карандашных набросков классиков, такие красивые, что я боялась – художники их придумали. У каждой такой сосны будто свой парикмахер. И когда видишь их своими глазами, да еще кипарисы, обрамляющие полоски виноградников, словно въезжаешь в пространство пейзажа эпохи Возрождения или в фотографию Gianni Berengo Gardin.
Вблизи железной дороги новые и старые дома – розовые или охровые, гармонично, как 2000 лет назад вписанные в композицию. Вокруг ухоженные поля или стройные ряды раздваивающихся виноградных лоз, похожие на множество распятий. И кипарисы вдоль извивающейся проселочной дороги, протыкающие туман своими верхушками, и свистки паровозов… Сидишь у окна в вагоне и будто смотришь фильм про саму себя.
В пригородах типовые коттеджи, но обжитые по-разному – перед одним вытоптанная с залысинами полянка, перед другим настоящий сад с пальмами и гамаками. Потом снова поля, большие птицы - журавли, утки стаями вдоль всей картинки, охотник с собакой и все время разные очертания гор в поднебесье.
Впереди была Венеция. И больше всего меня поразило, что она действительно существует. Она оказалась абсолютно реальная, но при этом все равно какая-то невозможная.
Это было невероятное, невероятное счастье выйти на те же ступеньки, того же стацьоне, где Бродский ждал «единственное человеческое существо, которое знал в этом городе». Пересекая перешеек от материка к Венеции, как бы попадаешь в осуществлённое желание и материализацию снов. Своих собственных и чьих-то. И еще балансируешь на грани недоверия, но все оказывается полной правдой – и каменные дворцы, столетия стоящие в морской воде на сваях, и мое кружение вокруг них.
У меня осталось мало фотографий Венеции, потому что я поняла - снимать бесполезно. Запечатлеть не удаётся. Это как пытаться сфотографировать призрак – его видишь перед собой, но потом никогда не видишь на фотографии.
И пока ищешь, что купить на память, не успеваешь запомнить то, что вокруг.
Про этот город все знают, что довольно скоро он исчезнет, и иногда кажется, что исчезновение происходит прямо на наших глазах. Во время щелчка по кнопке «фото». Тот, кто это знает, спокойно бродит по Венеции, спрятав гаджеты, поглощая впечатления глазами, не думая, что все это пойдет ко дну Адриатики. Не будем думать о плохом, поживем еще в этом видЕнии. До пробуждения есть время.
А рядом бродят пары всех возрастов, гендеров, ориентаций, ловят романтику, не отпускают друг друга на расстояние больше метра, а если отходят друг от друга, то на несколько секунд и тут же привычным движением сцепляются руками.
Семейные пары из двух пап с детьми – самые спокойные и дружные.
В мой первый вечер в Венеции я надолго застыла от вида гондол, припаркованных на набережной Riva degli Schiavoni – черных, лаковых, с высоко задранными носами. Они покачивались на фоне узнаваемого силуэта Сан-Джорджо-Маджоре, им ничего не надо было делать для идеального пейзажа.
А мимо все шли и шли ребята из местной мореходки, девочки и мальчики в симпатичной форме с древней морской символикой, кучками по двое-трое. Кто с родителями, кто поодиночке. У них закончились занятия, и они усталые, но веселые шли домой по набережной в Венеции, мимо дворца Доджей. Вот это я понимаю, жизнь.
В одном из красивых домов к окну подошла женщина с тюрбаном из полотенца на голове. Постояла-посмотрела задумчиво в сторону соборов и моря какое-то время, а потом обернулась, включила телек на стене и, видимо, завалилась на кровать. Как можно смотреть телевизор в Венеции? Тут можно только читать «Набережную неисцелимых» Бродского.
На набережной остро пахнет рыбой, не жареной, сырой живой рыбой, как и должно пахнуть нормальное море. Я абсолютно реальна, - говорила мне Венеция. Не переживай так, говорила мне Венеция, я не собираюсь сдаваться ни наводнениям, ни времени. Лучше выпей кофе и съешь джелато. И посмотри, когда опускается туман, город становится ещё красивее, хотя казалось, что это невозможно.
Я наконец поймала фокус, когда с затянутой туманом улицы зашла в бар. Там было очень людно, весело, дружелюбно. Там был очень грязный туалет в смешных надписях, очень вкусный кофе незадорого, джаз из граммофонной трубы, и, главное, у всех приподнятое, радостное настроение, все что-то бурно обсуждают и целуются. Хотелось кричать: ура! Я в Венеции! Теперь я это чувствую!
Настоящая жизнь города остается где-то в глубине кварталов, где витрины сувенирных магазинов не слепят глаза.
Под утро пошел дождь, и звук был звонкий, жестяной, с оттяжкой, как если бы капли падали в таз, а он стоял бы между ушами. И открывая глаза, ловишь редкое чувство, что реальность лучше сна или, по крайней мере, между сном и реальностью почти нет зазора и разницы. В окне – Венеция, выходишь – Венеция, стоишь на мосту, какие-то парни в футболках несут через мост красный диван, а внизу проплывают гондолы, а гондольеры хоть и не поют, но свистят и наклоняются под мостом. А потом идет катер, гружёный живыми ёлками, а следом все под тот же каменный мостик, резко снизившись, пролетает чайка. И я уже выучила слово «сотопортего», означающее сквозной переход, оно так упруго звучит и намного приятней слова «подворотня».
Медленное движение лодки сквозь ночь напоминало проход связной мысли сквозь бессознательное.
Иосиф Бродский «Набережная неисцелимых»
В последний вечер я возвращалась из Мурано на вапоретто и вышла на остановке Giardiani Veneziani. Это городской сад, возведенный по всем правилам самого высокого паркового искусства. Было уже темно, опустилась дымка. Желтые и розовые фонари светили только прямо перед собой, и их свет немножко растворялся в мороси, размывая фокус. Его снова невозможно было поймать – ни глазами, ни камерой. Только очень общие рваные очертания – край набережной, каменные ворота, скамейки, постаменты, белые статуи. Между рядов огромных деревьев, по широким дорожкам, в клубах тумана, как в облаках, ходили люди с собаками. Большими белыми и маленькими черными. С догами и таксами. И на это можно было смотреть вечно.
Потом я пошла на свет – к большому стеклянном павильону, типа зимний сад. Он выступал из темноты и тумана, светился, как огромный фонарь с ярко-зеленым растительным рисунком, и из него раздавались звуки электро-гитары. Не какой-то там захудалой, а очень хорошей электрогитары в руках очень хорошего соло-гитариста. Тут вступил барабанщик, и добил бас-гитарист. Это было эпично, как бывает только случайно – найти ночью в Венеции пустынный сад Жардини, в саду найти светящийся стеклянный куб, стоять среди всего этого и слушать, как рокеры с кайфом, как для себя, играют на очень малолюдном концерте. Снаружи мне хватало уровня звука, он был именно таким, как нужно – приглушенным, растворявшимся в мороси, как свет фонарей.
А потом знаете, что? Потом зазвонил колокол. Когда вот так хорошо, то часто похоже на сон, который сам не придумаешь из-за боязни нагромоздить красивостей.
И так приятно, когда на третий день в Венеции в отеле встречает знакомый ночной портье (он из Молдовы) и спрашивает, не хочу ли я соку.