В нашем доме в Ленинграде, на проспекте Науки, было такое множество книг по психологии, шахматам и математике, что сквозь эту толщу удалось пробиться только Достоевскому и Дон Кихоту. Позднее я узнал, что Дон Кихот – любимый герой Федора Михайловича, не только его, но и Некрасова. Последний при всей своей противоречивости и барстве (собака Некрасова ела из серебряного блюда, такого же, как и у хозяина) был еще и похож на рыцаря печального образа.
Поэтому самое последнее потрясение – поэма Некрасова «Тишина»!
Но в Ленинграде или Питере все не спроста. Все нарочито.
Как правило, не я выбираю книги, а, прошу прощения на кокетство, они меня. Году этак в 93 на меня упал с полки Владимир Соловьев с его «Оправданием добра» и в буквальном смысле спас от черной меланхолии.
Про Евангелие даже и говорить не удобно, это само собой, особенно для человека крещенного на дому в глухие хрущевские годы борьбы с церковью. Но недавно я в своей деревне вместе с хлебом и колбасой приобрел в местной лавчонке Евангелие нового образца, в котором от древне-русской стати и пафоса (как будто с пышного облака с тобой беседует Вседержитель) не осталось и следа. Такое ощущение, что «Войну и мир» переложили в комиксах.
В свое время Лесков вывернул наизнанку мое представление о русском мироустройстве повестью «Смех и горе»:
«Тут дядя вдруг начал жестоко глумиться надо всем нашим временем и пошел, милостивые государи, что же доказывать – что нет, говорит, у вас на Руси ни аристократов, ни демократов, ни патриотов, ни изменников, а есть только одна деревенская попадья.
– Ты гляди, – говорит, – когда деревенская попадья в церковь придет, она не стоит как все люди, а все туда-сюда егозит, ерзает да наперед лезет, а скажет ей добрый человек: «чего ты, шальная, егозишь в божьем храме? молись потихонечку» , так она еще обижается и обругает: «ишь, дурак, мол, какой выдумал: какой это божий храм – это наша с батюшкой церковь» .
Книги все мою сознательную жизнь преследуют меня, берут за грудки, требуют от меня чего-то, взыскуют. Иной раз этот процесс напоминает травлю. Я стараюсь погрузиться в трясину спокойного существования честного обывателя, но вдруг из-за угла выходит строевым шагом Лавренев со своим гениальным «Сорок первым», и жизнь летит под откос. Чехов почти ежедневно вынимает душу. А за ним еще целая толпа иезуитов словесности: Ремизов, Платонов, Бунин, Иван Шмелев, Борис Зайцев, Мандельштам, Цветаева, Кедрин, Меллвил, Уальд, Шекспир, Розанов, Гоголь, Шкловский и прочая, и прочая. Хорошо хоть на старости лет Пруст разочаровал!
Правильно говорил Фамусов, а потом на одной из литературных премий повторил кто-то из власть имущих: «От книг один вред…». Если бы моя библиотека однажды сгорела, я был более счастлив!
Родные и близкие давно махнули на меня рукой, с пониманием переглядываются и крутят пальцем у виска. Ну и пусть переглядываются и крутят пальцем. Книгофилия - не самый страшный из пороков. В гиене огненно я гореть не буду, зато сколько занимательных историй можно рассказать (кроме, разумеется, истории возникновения самой книги) о том, где, когда куплена та или иная книга, при каких обстоятельствах и сколько стоила. Ну про такую важную в хронической стадии заболевания, как запах типографской краски я, конечно же, не забыл.
Надо сказать, что Москва - хоть и столица самой большой и бестолковой в нашем отечестве книжной ярмарки, но давно уже отнюдь не книжная столица. Такая, скажем, как Питер.
В этом отношении такой книжной Меккой для меня давно стал стольный город Александров, где порой у далеких от литературы людей на местном блошином рынке можно повстречать и подлинные раритеты (предположим произведения, написанные Некрасовым в Карабихе), или совсем недавно вышедший Бегбедер!
На старых газетках разложенный товар, усеянный почти от самой станции до продуктового рынка старыми вещами и книгами. К газеткам этим надо подходить осторожно. Ибо скучающий и совсем можно сказать одичавший хозяин сразу хватает вас за жабры:
- Подходи, дорогой, тут у меня детективы, Маринина-Шмаринина, а тут всякая классика - х..а!
Однажды очень трогательную историю мне поведала одна женщина, которая продавала русско-итальянский словарь. Я спросил ее, откуда у нее этот словарь, на что она мне с какой-то затаенной печалью ответила:
- Я когда-то знала этот язык...
А ведь когда-то в Москве буки (букинисты) были почти на каждом шагу. В Проезде Художественного театра гнездилась сразу два бука - знаменитая Пушкинская лавка и в доме напротив, рядом по соседству - в Столешке, на Пушкинской улице, на Тверской, в магазине Академкнига в Библио-Глобусе, на Мясницкой и т.д.
Сейчас такое количество букинистов сохранилось только в Питере.
Но однажды, не так давно, и в Москве появился новый бук. Появился в совсем надо сказать в неожиданном месте, среди павильонов вещевого рынка на Выхино. Правда, просуществовал совсем недолго. Но старые прожженные московские букинисты сразу же учуяли. Во всяком случае известный московский "книгоящер" (так он себя сам называет) Евгений Ламихов узнал о нем одним из первых. И когда я захотел похвастаться перед ним своей находкой, он спокойно отреагировал:
- Этот тот, на Выхино что ли?
Так вот однажды на Выхино среди вещевого ширпотреба завелся бук. Его хозяин азербайджанец, как и большинство торговцев на рынке, не был таким уж отъявленным книголюбом. Мало того, в номенклатуре он ориентировался с большим трудом. Поэтому цены у него на разного рода издания у него были что называется с потолка. Хорошую старую ценную книгу можно было купить за копейки и наоборот новинку или имя автора, но засветившихся в рекламе или на экране, за баснословные деньги. Оригинал столько, наверное, не стоил. Но в том-то была и прелесть этого букиниста, что с хозяином можно было и поторговаться.
Естественно, что прибыли почти никакой этот бук своему хозяину тем более в таком экзотическом месте приносить не мог и спустя месяца три приказал долго жить.
По традиции у каждого уважающего книголюба книжная лихоманка начинается в начале сентября, когда начинает работать московская книжная ярмарка. И там среди новинок букинисты сумели отвоевать себе место под солнцем, но цены у них заоблачные.
Когда совсем недавно сносили "Олимпийский", сердце книголюба дрогнуло. Лет двадцать тому назад там был сказочный "развал".
Какие типажи попадались в его гадючьем полумраке: Александр Иванов, согнувшись в три погибели, слюнявил рубли, он продавал свои книги никого не впускал в этот священный ритуал. Согбенный над пачкой денег - он напоминал Гобсека или Шейлока.
"Развал" исчез, но "Крупа" (ДК имени Крупской) в Питере жива. Года три тому назад я купил в "Крупе" двухтомник Джозефа Конрада рублей за 200.
Покупаю я книги и на авито, однажды осчастливил одного чудака, забрав у него 12 томов Стендаля. Он мне радостно метнул его из-за турникета в метро.
А в книжные я больше не хожу.
Книжный магазин скончался лет десять тому назад. Теперь это - сетевые супермаркеты по типу Дикси или Пятерочки.
Книгой там не пахнет.
Книга меняет жизнь! - как гласит лозунг одной из передач на итальянском тв Rai.uno
Я бы добавил: книга заменяет реальность.
С житейской точки зрения это очень плохо. Но как сказал однажды Валерий Брюсов:
Быть может, всё в жизни лишь средство
Для ярко-певучих стихов..
Кажется, он был прав...