Здесь изображена кульминация праздника во всей своей барочной стихийной раскованности. Гедонизм - это вообще очень барочное явление. Вспомним хотя бы пейзажи Рубенса - земля жирная, плодородная (а другой и быть не могло).
Но сегодня не Рубенс, а главный после Рубенса художник Антверпена и всего фламандского барокко - блестящий Якоб Йорданс и его "Бобовый король" (ок. 1638).
Он сидит, конечно, в центре, очень по-царски вальяжно и очень по плебейски хмельно.
И это не удивительно, ведь перед нами совсем даже и не король, в плане монарх, и управляет он не сотнями тысяч людских судеб, а всего навсего какой-нибудь скотиной, женой да детьми (ну, может быть, еще парой тройкой людей).
И эта "королевская свита" не более, чем собутыльники - посетители типичной харчевни того времени, одной из которых владеет та самая хальсовская Малле Баббе.
И это могла бы быть трапезная дома того самого мужчины в короне, но уж больно разношёрстная толпа собралась вокруг.
И вся эта гедонистическая вакханалия более чем ярко и ясно отображает традиционный нидерландский праздник "трех волхвов" или "трех королей", который ежегодно отмечался во Фландрии 6 января. По старой традиции в этот день к столу подавали пирог, в котором запекался боб и тот, кто находил его в своем куске, провозглашался "бобовым королем".
Боб, к слову, символизировал путеводную звезду, которая привела волхвов в Вифлеем, чтобы поклониться младенцу Христу.
Так случилось и с этим седовласым бородатым мужчиной. И он уже избрал себе королеву и назначил свиту (все как и полагается по правилам праздника). И, конечно, участники этой комедии должны были беспрекословно подчиняться королю.
И вот наш хмельной "монарх" поднимает очередной бокал вина. И все его "подданные" громко и хором (у Йорданса настолько громко, что, кажется, будто барабанные перепонки сейчас лопнут) восклицают: "Король пьет!".
И теплые бархатистые краски в унисон звучат этому хмельному ору (а иначе не назвать), обогащённые множеством оттенков. Йорданс вообще великолепный колорист. Посмотрите КАК он написал прозрачное стекло бокалов и чеканку металлической короны, ну, право, диво дивное!
И эти мощные пастозные мазки придают картине невероятную динамику - жизнеутверждающий пафос есть истинный монарх этой картины.
Ведь поедание того самого чуда - боба, который символизирует зародыша жизни есть не что иное как "колдовской" обряд притягивания плодородия в пору зимней спячки полей.
И, кажется, что на этом все, но не все. Йорданс был отличным знатоком фольклора и здесь, конечно, спрятано гораздо больше, чем просто фиксация пика наслаждения.
Ведь что-то любое чрезмерное, есть грех. Так и здесь перед нами ГРЕШНИКИ, те самые, которых Христос будет спасать на кресте. Поэтому и свита царская такая неоднородная: тут и старики, и люди среднего возраста, и дети. И, кажется, пьют все.
Но что точно, так то, что они все искушены.
И этот копчёный окорок на блюде есть ни что иное, как символ Чревоугодия (одного из семи смертных грехов).
И этот надувший щеки волынщик, старательно играющий свою мелодию, отображает известную фламандскую поговорку "с хорошо набитым животом лучше поётся", а пёс, просящий еды у юного отрока, очень похожего на путти, намекает на еще одну поговорку - "жадный не знает меры".
И вся эта пирушка обретает совсем иной дух, когда мы, вдруг, находим на полотне самого художника - тот обаятельный весельчак, поднимающий кувшин с вином.
И сразу работа становится какой-то очень интимной, личной (ко всему прочему сам король есть тесть художника, а королева - дочь Йорданса).
И этот писающий пухлый младенец, выделенный светом, есть тот самый младенец Христос, который очутился в смутное время в "хлеву", и которому нужно будет спасать этот, погрязший в грехах, мир. В общем-то он единственный, кто не радуется на этом полотне.
И вот что еще интересно - люди изображены в клетке. Там, слева, виднеются металлические балки решетки. А рядом с ними, под потолком, та самая птичка в клетке, но не просто птица, а попугай - символ неискренности и недалёкого ума (бессмысленное, настойчивое повторение чужих слов, в общем-то именно то, чем и занимаются герои полотна).
И они, как тот попугай, над головой старой женщины, НЕ СВОБОДНЫ, хотя, кажется, даже не догадываюсь об этом.
Но они не свободны не в плане каких-то мирских ограничений - они не свободны духовно, ибо не веруют что творят.
И здесь, на холсте, в общем-то, есть всё, что должно быть в праздник "трёх волхвов", которые принесли только что родившемуся Спасителю свои дары.
И этот младенец, который не Христос, но Христос, уныло взирает туда, откуда исходит свет (умозрительно мы догадываемся, что это окно, а свет - это свет солнца) и безмолвно, с тотальной тоской в глазах, уже вопрошает бога (задолго до Голгофы) : "Боже мой, боже мой, для чего ты меня оставил?"