По вечерам это сияющее красным лаком существо оживало. Красотой своей оно было похоже на трофейный аккордеон "велмейстер" дяди Пети из соседнего подъезда и обитало на тумбочке возле моей кровати с никелированными шишечками, которые было так интересно отвинчивать, после чего к ним почему-то пропадал интерес, и ничего не оставалось, как прикручивать их на место. А вот кто включал наше красное радио со звездочкой и крутил его тумблер, не помню. Наверное, мама. В светящемся окне радиоприемника с линейками волн плыла стрелка, и комната мгновенно становилась безграничным пространством, полном звуков невидимого, но многоголосого мира, – он шипел, посвистывал, вскрикивал на незнакомых языках. Огромности этого мира я побаивалась, как до сих пор робею у провала ночного неба, под бессчетными звездами.
Для меня приемник искал что-то вроде колыбельной. Но я, по уши укрытая одеялом, не засыпала (уши я никогда не выставляла наружу - слышала, как соседка, ходившая в ярких атласных халатах и пугавшая нас длинными красными когтями, кричала мальчишкам, дразнившим ее сынка Юрку жиртрестом: "вот Сталин вам уши надерет!" Честно говоря, я не особо разбиралась в то младенческое время в устройстве страны и рангах его руководителей, но уши перед сном на всякий случай прятала). Чтобы я отошла ко сну, нужна была не только музыка. Я ждала свою гостью, которая являлась ко мне каждый вечер. Серая мышка, как по часам, выскакивала из-за приемника, пробегала вдоль светящихся линеек волн, крошечная и быстрая, посматривала на меня черными бусинками и исчезала, будто ее и не бывало.
Утром я пыталась о ней что-то рассказать, но родители отмахивались, в принципе считая мои россказни выдумкой. Я уже и сама смирилась с мыслью, что мышка мне просто снится, пока отцу не понадобилась парадная, светло-серая шинель, красивая и не такая кусучая, как та, в которой мы встречали папу со службы каждый день.
Шкафа в комнате, обставленной казенной мебелью с номерами, не было, и шинель висела в нише, то есть проеме двери, ведущей в соседнюю комнату, где жили Митины. Наташка была тогда еще совсем маленькой, и мой папа был вечно виноват в том, что успевал баловать эту крошку, и родители обнаруживали ее то с хвостом запретной селедки, а то с неприкосновенным цветком амариллиса, который до того благополучно благоухал в горшке. Дверь закрывала вход к соседям по коммуналке и была завешена плюшевым ковром с красивой картинкой из жизни дам с веерами и бедуинов в тюрбанах. В кармане шинели, которая располагалась в этой нише, как в шкафу, моя мышка свила гнездо, и там пищали мышата.
Мама перепугалась, вскочила на табурет. Папа сказал: «А еще фронтовичка!» - и вынес в стеклянной банке всю компанию. Он выпустил хвостатое семейство в поле с колосьями, что начиналось под самыми окнами нашего дома, сразу за забором военной части. Мы с братом были счастливы, что мышата попали в пшеницу, и представляли, как они вылущивают зерна лапками. Долго смотрели в окошко, пытаясь их разглядеть, и я навсегда запомнила эту картинку – распахнутые рамы с белой краской, которая сыпалась, и ее можно было ковырять, открывая под ней слои - голубой и желтый. Под окном был крутой спуск вниз, в райцентр. И далее – горы, за которыми меня ждала вся моя длинная-предлинная и такая короткая жизнь.
+++
Грузия. Тетри-Цкаро сегодня. Наш когда -то дом в военном городке.
И мы. Много-много лет назад...
