Анализ поэтического сборника Изяслава Винтермана «Страсть страстей».
Моё внимание привлекла аннотация к сборнику стихотворений Изяслава Винтермана «Страсть страстей», вышедшего в серии «Срез» товарищества поэтов «Сибирский тракт» издательства «СТиХИ». Там сказано, что автор «в своих произведениях часто обращается к лирическому адресату — Прекрасной даме».
Тут же нахлынули воспоминания. Первый раз столкнулся с этим загадочным адресатом ещё на заре пубертата, когда открыл книгу Александра Блока. Начиналась она с цикла «Стихи о прекрасной даме». Наверное, именно тогда я ошибочно провёл для себя жирную черту между стихами — ясными и понятными — зарифмованными строчками и высокой поэзий, затуманенный смысл которой будил воображение и помогал сознанию отрываться от гнетущей реальности. Но это проблема пубертата. В тот период всё загадочное имело статус возвышенного.
С тех пор минуло много лет. Жирная черта размылась. Стихи Блока прояснились. И теперь, наоборот, всё, что имеет даже лёгкий налёт заковыристой мути, отбрасываю в сторону, считая подростковой блажью. Но вернёмся к сборнику стихотворений «Страсть страстей». К слову сказать, словосочетание «прекрасная дама» встречается исключительно в аннотации. В самой книге его нет. Есть лишь аура, незримое присутствие объекта авторских вожделений.
Я пишу, сам не знаю кому:
ей — случайной…
Сборник делится на три равные части (20-22 стихотворения в каждой). Часть первая:
«Слишком много попыток»
Лирический герой мечется между страстью и любовью, где страсть — умопомрачение, а любовь — прозрение. Притом, осознаёт, что страсть, заглушает чистое чувство, она перекрывает дыхание, притупляет мозг. С одной стороны он пытается бежать её («только любовь может меня спасти…»), но с другой — отчётливо понимает, что она — его единственная связь с внешним миром. Только через объект своих желаний способен говорить. Он даже в какой-то момент пытается примерить на себя одежды избранницы, физически почувствовать её участь. Об этом говорится в стихотворении «Всё закатают в снежный ком…» («…я — снеговик, ты — баба…» — «…ты — снеговик, я — баба…»). В этом же достаточно странном, но всё же интересном стихотворении объект авторских желаний приобретает форму дома («в три этажа…»), в котором находится сам лирический герой. Метафора — героиня беременна героем. Есть в этом натянутая отсылка к мифу о царе Эдипе. Страсть настолько сильна, что лирическому герою хочется оказаться в утробе своей избранницы.
Я останусь для тебя дитём,
не детиной, а дитятей глупой…
Время года — зима. Зима кажется постоянной. Она не умирает, ибо она и есть сама смерть. Здесь соседствуют саван и подвенечное платье, они переплетаются и становятся одним целым. Либо вымирание, либо полное обновление. Третьего не дано. Страсть называется снегом, а снег — слёзами вселенной. Он перестаёт быть холодным. Он — тёплый, уютный. Лирическому герою хорошо в нём, нет дискомфорта. Так замерзающий человек не чувствует боли. Он будто парит между сном и сном. Поэтому, несмотря на состояние внутренней свободы, ощущается приближение конца жизни. Подтекстом — поиск выхода, попытка заглушить животное чувство — их слишком много.
Авторская речь прерывистая, огромное количество знаков препинания, дефисы-тире, восклицания, вопросы, многоточия.
Осознание того, что мир хрупок только потому, что хрупок сам человек — его носитель. Не центр вселенной, но вся вселенная в нём, её слёзы — снег — страсть — белый бог. Вместе с человеком умирает окружающее пространство, и это единственно возможный способ избавиться от «страсти страстей».
К финалу первой части автор приходит к мысли, что страсть-снег — это и есть жизнь.
Вторая часть: «Море умещается всё»
Спасительная безысходность. Счастье достижимо, но теряется потребность в нём. Желания, мечты — что они стоят, когда сбываются? Достаточно оказаться рядом с возлюбленной (да, здесь уместен эпитет «возлюбленная» больше, чем «прекрасная дама», ибо идут прямые отсылки к «Песне песней» Соломона, нежели к затуманенному образу, воспетому Блоком), так вот, достаточно оказаться рядом с возлюбленной на одном ложе, и страсть проходит, подобно тому, как тает снег.
но в обнимку ляжем —
и он растает…
Бог-снег тут же превращается в сказочного (зловеще сказочного) Санту-мукомола или даже кошмарного больного ангиной старика, который, накинув грязный полушубок Деда Мороза, выходит в ночь, чтобы утащить в мешке в страну вечного холода заблудившихся в чёрно-белой метели детишек. Расщепление волшебной истории. «Бога» рифмуется с «в оба».
tattoo на веках
Интересно, как автор, рассказывая о своей страсти, играет словами, будто имитирует былое помутнение рассудка. Небольшая перестановка букв, а уже другая интонация. Появляется шарм, лукавая снисходительность. Возвышенная самоирония включает голову, чувствуется земля под ногами, уверенность в себе, игра, не переходящая в заигрывание с читателем:
Я всею силой зацветал —
блестел метной цветалл.
Безысходность достигает своего пика, когда автор начинает говорить голосом своего лирического героя — сыплются банальные или совершенно апоэтичные строчки, лишённые хорошего вкуса: от «женщина эта могла бы меня зажечь» до «и я возбудился с другой». Подобные реплики торчат на общем фоне, как вилы из стога сена, вернее, даже не вилы — они были бы куда уместнее, — а какие-нибудь совковые лопаты.
…И нет такой любви и сил во мне, чтоб и любить, и не сопротивляться.
Реализованная страсть отталкивающе некрасива. Будто понимаешь всю низость своего существования, сам себе чертовски неприятен, а уж как неприятен объект желания, получивший статус бывшего, в д.с., бывшей:
Запах йода, какой-то мази от халата и от волос…
Третья часть: «Седлая бабочек»
Возвращение к изначальной пустоте. Красивое название третьей части. Почему-то надеялся прочитать в ней «просто красивые стихи», ни к чему не обязывающие. Напряжение первых двух частей должно было привести к внутреннему покою, приятию себя, или хотя бы к чувству опустошённости, но автор немного меня переиграл, как говорится, уйдя на новый виток «страсти страстей». Появилась жёсткость в интонации, стихи выровнялись, стали чуть продуманнее. Композиционно правильные, имеющие три точки соприкосновения с читателем: начало, середина, конец. Если в первых двух частях превалировали тексты, как бы вырванные из сюжетных ситуаций, то здесь они уже имеют свою законченную историю.
Появилось сакраментальное для авторов:
Хочу написать то, // что не пишется, // не сочиняется;
а вместе с этим экспрессивные (негативно окрашенные) слова: «дикий», «загаженный», «плевки», «окурки», «брезгливый» и т.д. Самоиронию сменила ненависть к себе и к окружающему пространству. Мизантропия возводится в статус культа. Нотки зависти к тому же Набокову, который сначала бегает по лесу ловит бабочек, а потом снимает целый этаж в фешенебельном отеле. Здесь ведь важно уточнение: зависть не к тому, что бегает за бабочками с сачком, а к тому, что снимает целый этаж в отеле. Эта ситуация тонко перекликается со съёмом «ночных бабочек». Опять же, подобный ракурс укладывается в понимание «страсти страстей», что подчёркивает целостность книги, разнообразие авторских интерпретаций исследуемой проблематики.
Как итог третьей части и книги в целом:
Поздно вас менять на других, и вы — лучше всех любили…
Книга проходит полный круг и завершает своё движение — от рождения к смерти, от высокого к низкому. А поскольку круг замыкается, то теряются различия между началом с «прекрасной дамой» и финалом с «ночной бабочкой». Они — будто это один и тот же человек — одна женщина, объект авторского желания, но всего лишь названный разными именами. Первое имя давалось ей в начале пути, а второе — в самом его конце.
Дмитрий Артис