Когда вырастешь, сын, заруби себе на носу, даже если ты бабочек станешь ловить сачком — эту байку поведал мой дед моему отцу: на заброшенной фабрике старый живёт дракон. Под навесом стоят раскуроченные станки тех далёких времен, когда саженцем был наш клен. Даже если ты двери начнёшь открывать с ноги, то не дай тебе небо почуять, как он силён, как мощны его лапы, как зорки его глаза, как огромно алмазное сердце и горячо. Ты смеёшься, дружок, ты привык не смотреть назад, но как быть, если прошлое дышит тебе в плечо.
Сотворяя огонь из металла и волшебства (кто глядит глубоко, тот увидит огонь во льду), люди взяли на службу крылатого жарольва, чтобы плавить в печах и горнилах вольфрам-руду, чтобы яркие нити потом запирать в стекло, перья летнего феникса, тонкие языки. Даже если твой поезд покатится под уклон, над вагоном взовьются блестящие мотыльки и подхватят тебя, чтоб не сгинул в пропАсть-беду. И ты станешь стрекозий полет, золотой цветок. Твои предки умели быть свет, а дракон всё дул. Ни за жертву и ни за еду — потому что мог.
Как ты знаешь уже, век прогресса неумолим. Постучались в дома галоген и светодиод. И закрылись цеха, но я знаю, что стало с ним, с солнцегривым драконом. Он там до сих пор живёт.
Даже если однажды почувствуешь ты, что слаб, что кончаются силы и хочется лечь на дно, ты увидишь, как вновь загораются факела, и кончается мрак за воротами проходной. И на лапы весёлым вулканом встаёт дракон. Его пасть что шафран, его когти острей катан. Да, конечно, мой сын, назови меня дураком, назови кем угодно — лжецом меня не считай.
Видишь, варится полночь, кипит киселем в котле.
Слышишь, воет сирена навзрыд, как в горах дудук. Холодает на улице, лезь под колючий плед. Мне пора уходить, чтобы плавить вольфрам-руду.