Бедный художник — худой художник.
Праной питаться, конечно, круто, только в конце непременно сдохнешь (все говорят — через сорок суток).
Хью ещё с лета запасся сидром.
Сам надавил и разлил в стекляшки.
Также валялась у Хью палитра, с виду обычная деревяшка, но если он принимал заказы, и если он рисовал портреты — в этот момент начиналась сказка.
Я вам могу рассказать об этом.
Разные были в квартире гости:
смуглые, рыжие и седые, с вкрадчивой тенью, с широкой костью.
Пахли цветами, махоркой, дыней.
Разными были глаза и лица: хмуры, смешливы, юны, прекрасны.
Время хотело запечатлиться — Хью наносил на палитру краски в самых причудливых сочетаньях: охру, белила, цвет медной кобры.
Кисть танцевала свой нервный танец, и на холсте появлялся образ,
словно изменчивый бог таланта мальчиком снова игру затеял.
В ком-то увидел он шустролапа, в ком-то — мерещился огнедемон, ящер с чешуйчатой рыбьей кожей или наяда со взором травным.
Людям хотелось, чтобы похоже, людям не нравилось, чтобы правда.
Правда не носит парадный китель, встрёпана правда и неумыта.
Только юлить не умели кисти, и не давала соврать палитра.
Многим на правду смотреть противно, и, недовольно гримасу скорчив, ночью тайком они жгли картины и топорами рубили в клочья.
Бедный художник — плохой художник, слава разносится пуще ветра.
Стал приходить к нему только дождик, солнце и вьюга, зима и лето.
Нет, Хью не бросил своё искусство, просто копилась внутри усталость, просто в душе стало как-то пусто, как-то бесцветно в ней, что ли, стало.
Кончился сидр, за ним заначка, слабый бы сдался, а Хью не сдался.
Всё же художник чего-то значит, пусть не из пешек и сразу в дамки, пусть не бардак — и мгновенно чисто.
Можно, конечно, по венам бритвой,
но по стаканам ворчали кисти,
и обижалась в углу палитра,
плакала сломанной детской куклой.
Звезды смотрели светло и немо.
Хью рисовал облака и купол, и в вышине проступало небо.
Небо — живое, как шарик ртути.
Ночью не спал и к утру закончил. Утром на улицы вышли люди:
"Видите небо?
Красиво.
Очень".