«Москва, 31-го русск<ого> декабря 1920 года
Милый Евгений Львович,
Сегодня канун Нового Года. Думаю, что Вы будете встречать eгo один. Новый Год – ведь это тоже смерть – Старого. У нас елка, большая, тощая – трущобница. Останки прежних украшений. Наверху большая папина белая звезда. Я лежала в постеле (нарочно пишу на конце е, – от народного “постеля”) – малярия, и чувствовала себя девочкой из старинной детской книжки: елка – болезнь –молодая мать.
После Вашего отъезда мы живем хорошей жизнью: мама пишет, я пишу. Пишем стихи и письма Асе. <…>
Помню, как Вы лежали на большом диване, в своей бархатной куртке и как, устав, заламывали руки. Марина каждый день радуется, что у нее столько перьев. Вспоминаю еще Вашу печеную картошку, которая горела. И тот рокот, которым Вы читали (громогласили) Роланда.
Сейчас утро. Печка топится. Марина пишет Асе письмо. Изредка оборачиваясь, вижу ее баранью веселую голову в таком же курчавом дыму папиросы. От времени до времени отрывается от писанья и отгрызает кусок хлеба.
Марина просит передать Вам, что конец Роланда – лучшие стихи о поле битвы и на поле битвы.
Кончаю. Что пожелать Вам на Новый Год, –у Вас уже все есть – раз у Вас была любовь Марины.
Целую Вас, поклон Вашей жене.
Аля»
За два дня до Алиного письма Марина Цветаева обращается к Ланну с просьбой помочь ее сестре Асе:
«Дорогой Евгений Львович!
У меня к Вам большая просьба: я получила письмо от Аси – ей ужасно живется – почти голод – перешлите ей через верные руки тысяч двадцать пять денег, деньги у меня сейчас есть, но никого нету, кто бы поехал в Крым, а почтой – нельзя.
Верну с первой оказией: – Ради Бога! –
<…>
Только что написала эти несколько слов – как вдруг – дверь настежь – Ваше письмо!
И Аля: – “Марина, Ваши голоса скрестились как копья!” – Спасибо за память. – Как я рада, что Вы работаете – и как я понимаю Вас в этой жажде! – Я тоже очень много пишу, живу стихами, ужасом за С<ережу> и надеждой на встречу с Асей. Перешлите ей, пожалуйста, вложенное письмо, – если скорая оказия, – с оказией, – или заказным. Мне необходимо, чтобы она его получила.
И разрешите мне – от времени до времени – тревожить Вас подобной просьбой, у меня никого нет в Харькове, а это все-таки на полдороге в Крым, – отсюда письма вряд ли доходят, заказных не принимают.
________
– У нас елка – длинная выдра, последняя елка на Смоленском, купленная в последнюю секунду, в Сочельник. Спилила верх, украсила, зажигала третьегодними огарками. Аля была больна (малярия), лежала в постели и любовалась, сравнивая елку с танцовщицей (я – про себя: трущобной!)
<…>
Милый Евгений Львович, буду счастлива, если пришлете стихи. Как жаль, что Вы так мало мне их читали!
Желаю Вам на Новый – 1921 – Год (нынче канун, кончаю письмо 31-го, с Годом!) – достаточно плоти, чтобы вынести – осуществить! – дух.
Остальное у Вас уже все есть, – да пребудет!
_________
– Стихи пришлю. – Вашим письмам буду всегда рада. – Не забудьте просьбу с Асей.
МЦ.
Москва, 31-го декабря 1920 г., канун русского 1921-го».
Таким письмом заканчивался страшный 1920 год, полный тревог о судьбах мужа и сестры. Отсчет новому году Марина Цветаева продолжает вести по старому, русскому, как она пишет, стилю.
Наступал 1921-й, полный неизвестности, но именно он принес Марине Цветаевой и долгожданную встречу с Асей, и новую встречу с Ланном, и достоверные вести о Сереже, и хлопоты об отъезде за границу.
Ася приезжает в Москву в мае 1921 года, в некогда дышавшую уютом квартиру в Борисоглебском, которая видится ей теперь совсем по-иному:
«Я не сразу, конечно, увидела трущобу, в какую обратилась за годы голода и разрухи квартира Марины, за семь лет до того любовно устраиваемая ею и Сережей, снятая за странное расположение комнат в разных этажах, показавшаяся им колодцем уюта и волшебства. Но уже грянуло в устах Марины слово “самогонщики” – о жильцах, занявших верхние комнаты, уже в падавшем свете дня я различила темные вороха сдвинутых к стенам вещей? теней? – обломков, и уже привыкал шаг к чему-то хрустящему под ступней…» (А.И. Цветаева. Воспоминания)
Они проговорили всю ночь, лежа на Марининой тахте. Говорили обо всем на свете: о пережитом в разлуке, о детстве, о маме, о любимых, о детях.
На следующий день, словно нырнув в майский проливной дождь, по воспоминаниям Анастасии Ивановны, они отправились в Столешников переулок в гости к вернувшему в Москву Ланну. Их путь лежал по московским уже неузнаваемым улицам, по дождевым ручьям, переходящим в целые потоки… Чтобы не загубить обувь (огромную по тем временам драгоценность), шли босиком.
«Мы не шли, а летели. Разорванность туч над нами, мчавшихся, как мы, была провалом в бесконечность.
<…>
И вот уже чинная лестница давно мной не виданных многоэтажных домов. И в ответ на звонок – господи, существуют звонки! – на пороге тонкий изогнутый силуэт Евгения Ланна, друга нашего, поэта и переводчика. Профиль – извилистость, горбоносость, взлетающая в нежной ироничности над своей радостью бровь; поцелуй, церемонный, Марининой и моей рук, чернота почти до плечей отросших волос, и за ним облик строгого ангела – улыбка золотых глаз, каштановый строгий пробор: Александра Владимировна Кривцова, его жена.
Мы за чистым чайным столом – чашки с блюдцами, тарелочки, хлебница и в молочнике – молоко, как встарь. И это, наверное, сон снится – на тарелке горка хлеба, намазанного – маслом (?) и другая тарелка – с повидлом. И пьем настоящий, как в детстве и юности, чай. В стаканах – золотым столбиком. Как рады нас угостить! <…>
Пьем, едим, разогретые – о, не одними едой и питьем, – кейфуем когдатошней изысканной речью, полузабытой за годы разрухи. Глаз пирует видом стройных рядов книг, портрет Диккенса со стены – они оба продолжают учиться английскому, уже хорошо знают его. Будут переводить Диккенса.
<…>
И уже ночь. И, прислушиваясь, не шумит ли дождь, мы из подсунутых теплых туфель согретые в них ноги обуваем в принесенную сухой обувь. <…>
– Теперь адрес наш знаете, Ася, будем вас ждать. С Мариной, с Андрюшей, одну – как и когда захотите. И подумаем о переводе с французского и немецкого, надо как-то начинать жить по-иному… Хватит пережитого?
Рукопожатия, улыбки – и градом ступеней вниз, в ночь. Еще что-то крикнули нам, наш ответ – и уже синяя майская ночь над Москвой, точно не было ни ливня, ни поездов и теплушек, ни войн, ни отрезанных боями городов, ни разлук, от которых годы – у стольких! – замершее сердце, казалось, уже разучилось биться» (А.И. Цветаева. Воспоминания)
