Отмечающий в этом году своё 130-летие поэт Осип Эмильевич Мандельштам не входит в число особо близких для меня и любимых с детства авторов. С его творчеством я познакомился гораздо позже. Но, тем не менее, меня посетило желание написать о нём этот скромный текст, чтобы отдать свою дань памяти этому талантливому поэту, безвинно погибшему в недрах большевицкого ГУЛАГа.
Мандельштам был человеком из евреев, притом, когда возникла необходимость поступить в Петербургский университет в обход вероисповедных ограничений (там существовала квота на иудеев), принял христианство не в православном храме, а у методистского пастора в Выборге. Но при этом он с огромной симпатией и эстетическим чувством описывал православные русские храмы:
В разноголосице девического хора
Все церкви нежные поют на голос свой,
И в дугах каменных Успенского собора
Мне брови чудятся, высокие, дугой.
И с укреплённого архангелами вала
Я город озирал на чудной высоте.
В стенах Акрополя печаль меня снедала
По русском имени и русской красоте.
Не диво ль дивное, что вертоград нам снится,
Где голуби в горячей синеве,
Что православные крюки поет черница:
Успенье нежное – Флоренция в Москве.
И пятиглавые московские соборы
С их итальянскою и русскою душой
Напоминают мне явление Авроры,
Но с русским именем и в шубке меховой.
Или вот стихотворение, посвящённое одной из русских православных святынь, в своё время украденной у православных людей и незаконно удерживаемой по сию пору теми, кто не имеет на неё права:
ИСААКИЕВСКИЙ СОБОР
Исакий под фатой молочной белизны
Стоит седою голубятней,
И посох бередит седыя тишины
И чин воздушный сердцу внятный.
Столетних панихид блуждающий призрак,
Широкий вынос плащаницы,
И в ветхом неводе генисаретский мрак
Великопостныя седмицы.
Ветхозаветный дым на теплых алтарях
И иерея возглас сирый,
Смиренник царственный: снег чистый на плечах
И одичалые порфиры.
Соборы вечные Софии и Петра,
Амбары воздуха и света,
Зернохранилища вселенского добра
И риги новаго завета.
Не к вам влечется дух в годины тяжких бед,
Сюда влачится по ступеням
Широкопасмурным несчастья волчий след,
Ему вовеки не изменим.
Зане свободен раб, преодолевший страх,
И сохранилось свыше меры
В прохладных житницах, в глубоких закромах
Зерно глубокой, полной веры.
(Строки эти написаны в 1921-м году).
С этим собором связано одно воспоминание Надежды Павлович о Мандельштаме:
«Чудную сцену я помню: как раз февральская годовщина смерти Пушкина. Исаакиевский собор тогда функционировал, там церковь была. И Мандельштам придумал, что мы пойдем сейчас служить панихиду по Пушкину. И мы пошли в этот собор заказать панихиду, целая группа из Дома Искусств. И он раздавал нам свечи. Я никогда не забуду, как он держался — в соответствии с обстоятельством, когда свечки эти раздавал. <...> Это было величественно и трогательно».
Тут на память человеку, знакомому с литературой Серебряного века, сразу должен прийти на память потрясающий и великолепный эпизод из книги Ирины Одоевцевой «На берегах Невы» про панихиду по Лермонтову, которую заказывал Гумилёв. В этой книге и Мандельштаму посвящено немало страниц – и Мандельштам видится там довольно симпатичным.
Октябрьский переворот и последующие события вызвали у поэта определённо негативную реакцию. Это видно, в частности, в этом стихотворении:
Когда октябрьский нам готовил временщик
Ярмо насилия и злобы
И ощетинился убийца-броневик,
И пулемётчик низколобый, —
— Керенского распять! — потребовал солдат,
И злая чернь рукоплескала:
Нам сердце на штыки позволил взять Пилат,
И сердце биться перестало!
И укоризненно мелькает эта тень,
Где зданий красная подкова;
Как будто слышу я в октябрьский тусклый день:
— Вязать его, щенка Петрова!
Среди гражданских бурь и яростных личин,
Тончайшим гневом пламенея,
Ты шёл бестрепетно, свободный гражданин,
Куда вела тебя Психея.
И если для других восторженный народ
Венки свивает золотые, —
Благословить тебя в далёкий ад сойдет
Стопами лёгкими Россия.
И в стихотворении «Кассандре», обращённом к Анне Ахматовой:
И в декабре семнадцатого года
Всё потеряли мы, любя:
Один ограблен волею народа,
Другой ограбил сам себя…
Позднее, отвечая на вопрос следователя после своего первого ареста, в мае 1934 года: «Как складывались и как развивались ваши политические воззрения?», Мандельштам ответил следующее:
«Октябрьский переворот воспринимаю резко отрицательно. На советское правительство смотрю как на правительство захватчиков, и это находит своё выражение в моем опубликованном в «Воле народа» стихотворении «Керенский». В этом стихотворении обнаруживается рецидив эсеровщины: я идеализирую Керенского, называя его птенцом Петра, а Ленина называю временщиком».
Не могу отметить такой интересный факт, что два шурина Мандельштама, Евгений и Александр Хазины, были белогвардейцами:
«Уклонившись от петлюровской мобилизации, оба добровольно пошли в Белую армию. Старший, Александр, – кажется, самый любимый – выпускник Первой киевской гимназии и петербургского юрфака, бежал от большевиков на Дон и, предположительно, погиб уже в 1920 году. Кто-то, по слухам, видел его в Константинополе, но когда бы и так – из эмиграции никаких признаков жизни он не подавал. Средний, Женя, и родился, и умер на шесть лет раньше Нади. Как и Шура, был в Белой армии. Скрывая своё белогвардейское прошлое, с трепетом дожил в Москве до 80 лет. Страх разоблачения хотя и сделал его «самым сдержанным и молчаливым человеком на свете», но нисколько не мешал той реальной помощи, которую он всегда и без промедления оказывал сестре и её опальному мужу-поэту».
Его младший брат Евгений Эмильевич Мандельштам был защитником Зимнего дворца. Он был юнкером Михайловского артиллерийского училища, его подразделение было в числе тех, кто находился в Зимнем в момент его захвата большевицкой чернью. Впрочем, их довольно быстро разоружили и отправили по домам. Нам повезло, что Евгений Эмильевич оставил свои воспоминания о событиях 1917 года. Процитирую этот момент достаточно подробно:
«Но пока шла социальная борьба, правительство Керенского продолжало войну с немцами, призывало в армию всё новые контингенты людей. Лишены были отсрочек и студенты вузов. Я был призван и оказался юнкером Михайловского артиллерийского училища, помещавшегося в Петрограде у Финляндского вокзала. В Михайловском училище были еще сильны традиции, в том числе и унижающее достоинство цукание, дающее право юнкерам старшего курса издеваться над младшими. Тебя могли разбудить ночью и заставить везти старшекурсника на плечах в уборную. Велико было и чванство. Главным в училище оставалась муштра, постижение духа и формы военного быта, всего того, что в наиболее короткий срок должно было способствовать превращению штатских юношей в бравых, подтянутых юнкеров, будущих офицеров русской армии. Первый месяц нас, первокурсников, держали буквально взаперти в стенах училища. Родные допускались лишь на короткие свидания. И первым из близких и друзей, посетивших меня в эти морально нелёгкие дни изоляции, был Осип. Старшие братья тогда нигде не служили. И их захватили события первых месяцев Февральской революции с митингами, собраниями, жизнью, бившей ключом на улицах города, толпами, слушавшими ораторов и агитаторов всех партий, от кадетов до большевиков.
Наше училище тоже мало походило на тихую обитель. Накал страстей был очень велик. Большинством командного состава училища даже Февральская революция и политика буржуазного правительства не принимались. Размежевание политических настроений между юнкерами было вполне четким. Основной контингент, больше половины, состоял из выпускников кадетских корпусов, закрытых военных средних учебных заведений, основная задача которых сводилась к формированию из учащихся надёжных кадров, верных царю и отечеству, преданных монархии. Остальная часть юнкеров попала в училище по призыву, как и я. До мобилизации они были студентами различных вузов. За небольшим исключением эти юнкера поддерживали Временное правительство и верили в Керенского. Велика была прослойка эсеров и эсдеков-меньшевиков. За Советы и большевиков была хозяйственная команда, состоявшая из солдат и расположенная отдельно на Ламанском переулке, где также находились конюшни орудийных и верховых лошадей. Контакты юнкеров с солдатами команды были редкими и случайными.
В тревожные дни наступления на Петроград генерала Корнилова стало известно, что батареи нашего училища будут выведены для участия в предстоящей операции по защите города и Временного правительства. Но в училище готовился заговор. Суть задуманного состояла в том, что при выезде из города юнкера-монархисты должны были перестрелять всех сочувствующих революции и Временному правительству и перейти на сторону генерала Корнилова. О заговоре стало известно, и училище было отстранено от участия в боевых операциях. Во время нашего пребывания в летнем лагере, в Красном Селе, юнкера-монархисты чуть не расправились с теми немногими евреями, которые были среди учащихся. Ночью в бараке, где, кроме дежурного, никого не было, начался шабаш… С черносотенной бранью накинулись погромщики на спящих евреев и стали душить их подушками. Дежурный офицер находился далеко, и если бы не вмешательство не сочувствующих такой расправе юнкеров, некому было бы предотвратить тяжелые последствия этого ночного погрома.
С осени батареи нашего училища стали назначаться на дежурство в Зимний дворец. Моя очередь наступила 24 октября. Внутри дворца стоял полный хаос: юнкера пехотных училищ, солдаты из ударного женского батальона, какие-то штатские — всё перемешалось, заполнило лестницы, расположилось в парадных залах с окнами, выходящими на площадь. Здесь защитники дворца воздвигли перед главными воротами огромную, ощетинившуюся пулеметами баррикаду из поленницы дров. С общей неразберихой пытался как-то справиться уполномоченный Временного правительства, долговязый Пальчинский со своими адъютантами. Но уже ничто не могло помочь. Площадь со всех сторон была окружена человеческим морем: солдатами, матросами, красной гвардией. Приближалось время штурма — это все понимали. Из городской думы двинулась депутация гласных во главе с городским головой Исаевым. Эти наивные люди хотели проникнуть во дворец и сделать попытку добиться умиротворения. Не успели они дойти до Мойки, как их остановили патрули красногвардейцев и предложили подобру-поздорову повернуть обратно. Орудия моей батареи стояли во внутреннем садике дворца. Горстка михайловцев, составлявших личный состав батареи из шести орудий, твёрдо решила не принимать никакого участия в боевых действиях. Большинство считало невозможным стрелять в народ. В правильности принятого решения нас убеждали и те хаос, беспомощность и растерянность, которые показывали слабосилие власти, доживающей последние часы. С Невы, через служебный подъезд, уже ворвались первые группы солдат Павловского полка. Мы, михайловцы, решили установить связь с Военно-революционным комитетом и договориться о сдаче им наших орудий. Меня и ещё двух товарищей, уполномоченных для переговоров, вывели через невский подъезд и по Зимней канавке провели в здание ближайших казарм. Даже в обстановке начавшегося штурма и накала страстей с нами говорили без всякой злобы, отнеслись с полным доверием и обещали вернуть всех в расположение училища, предварительно разоружив и взяв слово о неучастии в борьбе против новой, советской, власти. Вскоре Совет Народных Комиссаров принял решение о демобилизации студентов и о возвращении их в вузы для окончания высшего образования. Итак, погоны и шпоры сняты — военная форма пока осталась, ибо штатской одежды просто не было, и обзавестись ею в те времена было не так просто».
Стоит отметить, что с ним обучался тогда в училище и также был 25 октября 1917 года в Зимнем дворце Леонид Каннегисер, эсер, который через год застрелил Урицкого. Впоследствии Евгений Мандельштам окончил 1-й Ленинградский медицинский институт (1926). С 1924 по 1931 годы – ответственный секретарь бюро Ленинградского отделения МОДПиК (Московское общество драматических писателей и композиторов). Перевёл несколько драм с немецкого языка, ставившихся на сцене. «Три раза он сидел, Евгений Эмильевич, по каким-то связанным с профессиональной деятельностью оговорам. Один или два раза старший брат его выручил, взял на поруки». В годы Великой Отечественной войны на фронте в качестве врача-эпидемиолога, участвовал в работе «Дороги жизни». Награды: медаль «За оборону Ленинграда» (1942), орден Красной Звезды (1944) и медаль «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.» (1945). В 1946 году, после демобилизации, возвращается к работе в кино, поступает редактором на студию Леннаучфильм. По его сценариям было снято более пятидесяти картин.
