Отец любил военные песни. Пел их в одиночку – под его репертуар трудно было подобрать поющую компанию. Выпив, изредка запевал то, что слышал в войну в Белостоке – городе, где оказались разом поляки, немцы, русские, белорусы, разноголосая, разношёрстная людская масса. С какой-то злой иронией, словно выталкивая из себя чужие, не прижившиеся на языке слова, выводил на мотив «Лили Марлен»:
Ком, паненка, шляфен,
Морген сахарин,
Вшистко едно война,
Фарен нах Берлин!
А потом переходил на «Горит свечи огарочек…» - эту песню он мог повторять раз за разом, срывая голос на строчках: «в Германии, в Германии, в проклятой стороне». И становилось страшно – что он видел тогда? О чём вспоминал?
Однажды запел «С берез неслышен, невесом…» и заплакал. Водка, слабость, жалость к себе и к тем, кого убили на войне и кого посадили после победы, неизбежность и ненужность потери - всё было в этих слезах. Отвернувшись, глухо сказал: «Святые слова…»
Даже пьяный, никогда не забывал ни одного куплета.
Пел украинские песни, но разучил со мной только одну – «Распрягайте, хлопцы, кони…» Мне нравилось, что припев можно орать во весь голос, вызывающе немузыкально:
Маруся, раз, два, три калина!
Чернявая дивчина
В саду ягоду рвала!
Особенно артистично исполнял строевые песни – те, что выучил на лейтенантских сборах в Дорогобуже на Смоленщине. Простые, как портянка, рифмы, незамысловатые мелодии, а он каждую песню превращал в батальную сцену, сродни лермонтовскому «Бородино».
Мы смерти не пугаемся,
От пуль мы не сгибаемся,
От ран мы не шатаемся –
Такой уж мы народ!
Не раз огнём проверены,
Не раз в боях обстреляны,
И нас недаром Родина
Гвардейцами зовёт!
(Позже, лет в одиннадцать, когда я впервые прочёл «Обитаемый остров» Стругацких, сразу понял, что «Марш легионеров» - «Вперёд, легионеры, железные ребята…» написан как пародия на армейские песни сталинских лет. И было в этой авторской ухмылочке что-то скользкое, подловатое.)
Однажды отец признался, что хотел после школы поступать в военное училище. Наверное, он мог бы стать неплохим – и уж точно, совестливым – офицером. Но анкета была – хоть сожги да придумай новую: мать-зэчка, почти три года жизни на оккупированной территории… Спасибо ещё, что приняли документы в гражданский институт, где была военная кафедра.
В хорошие минуты мы с отцом распевали «Перепетую» - песню старую, пересочинённую под маршевый шаг курсантской роты.
Приходи на свиданье, любимая,
И опять, и опять, и опять!
Обманул я вниманье дневального
И спешу я тебя целовать.
Легко было представить, как сотня голосов подхватывала отчаянный, надрывный призыв, обращённый к неведомой красотке:
Так поцелуй же ты меня, Перепетуя!
Я тебя больше жизни люблю!
Для тебя чем угодно рискуя,
Сачкану, сачкану, сачкану!
А дальше начинался гастрономический какой-то сюр.
Я кровать твою воблой обвешу,
Чтобы слаще был девичий сон.
Для тебя этой воблы достану
Хочешь - тонну, а хошь - целый вагон.
Перепетуя всё никак не отзывалась на просьбу поцеловать. И запевала находил, с чем ещё к ней подкатить.
Чтобы ты меня крепче любила,
Называла: ах, миленький мой,
Подарю я тебя ящик мыла –
Хочешь, мойся, а хочешь, торгуй!
За ухарством проступала слеза, точно контур казармы за прилёгшим туманом. Жизнь сбивала строй, оступалась. Новым песням новых людей нужно было пустое место.