Когда туман рассеялся, лес был другим. Зелёный пух несчётного числа проклюнувшихся почек окрасил его пастельной салатовой дымкой. Даль была подобна тончайшему шёлку, и запах стоял необычайный, нежный и чувственный, чуть вяжущий, словно ты надкусил холодную ягоду черноплодной рябины в застывшем осеннем саду. Голубизна неба сквозила сквозь изумрудную шаль леса, и чувство парения усиливалось с каждым лёгким дуновением ветерка, раскачивающим ветви тонких берёз. Солнце ярко сверкало в воде и слепило того, второго. Он поднимал руку к глазам и щурился и я тоже щурился и закрывал глаза от света. Нам предстояло пройти ещё немного, и я грёб размеренно и неторопливо, стараясь делать каждый гребок максимально бесшумным, любуясь золотом капель стекающих с полости весла в хрупкий стеклянный сосуд апрельского неба.
Около полудня я достиг края болот. Безликие стены сухой осоки поплыли мне навстречу. Редкие острова с притулившимися на них соснами появлялись и исчезали слева и справа от нас. Тот, второй, не смотрел на них. Он был напряжён как гончая и смотрел только вперёд. Его глаза цвета голубой воды сделались серыми, и я избегал встречаться с ним взглядом. Мы были близко.
Озеро было неотличимо от глади затопленных болот, но чайки безошибочно кружились над ним, и вода здесь пахла иначе. Дно исчезло, и теперь облака плыли по чёрному зеркалу воды ни с чем не сталкиваясь, свободные и легкие, как тогда, в тот незабываемый год.
Помню, брат сидел на носу в тот день, подложив под себя рюкзак. Его короткие русые волосы чуть ерошились на ветру. Чайки тогда тоже кружились над озером. Я наблюдал за их отражениями в воде и представлял, каково это, весь день носиться над этой стылой, серой водой, пытаясь уловить скользкую тень проплывающей рыбы.
Отец шел впереди, поминутно оглядываясь на нас и улыбаясь. Лодки были связаны, и когда я уставал грести, то просто опускал вёсла и отец тащил нас на буксире. Брат не грёб - не хватало сил. Он просто сидел на носу как штурман, внимательно глядя вперёд. Он был очень похож на отца в тот день – тот же затылок, те же прямые плечи, тот же задорный взгляд. На шее у него болтался огромный бинокль, который он поминутно прикладывал к глазам. Иногда брат обменивался с отцом улыбками, понятными только им двоим, и тогда их сходство было пугающим.
Я не ревновал, нет. Мне просто было немного скучно. Я не желал смотреть вдаль. Я смотрел в воду и тот, другой, наблюдал за нами со спокойной усмешкой в уголках мальчишеского рта. В то утро я впервые увидел его, того, второго, о котором никто не знал и с радостным изумлением следил за ним. Отец странно смотрел на меня. Я видел это. Чувствовал. Наверное, он тоже догадывался о существовании того, другого. Догадывался, но не мог его увидеть. А я мог.
У отца в лодке лежало ружьё и, время от времени, он поднимал его к плечу, целясь в пролетающих уток, но они каждый раз были слишком далеко и он не стрелял. Отложив двустволку, он снова брался за вёсла и грёб, сильно и мерно, и вода пенилась под этим напором и лодки набирали скорость и тот, другой, тоже помогал.
Дальний высокий берег раздавшегося озера был хорошо виден в полукилометре от них. Желтая полоса песка и могучие, красно-зелёные сосны отражались в воде, и от этого берег казался вдвое выше, чем был на самом деле. Тот, другой, смотрел теперь в воду неотрывно, словно видел что-то под её ледяной гладью. Набегавшая порой рябь колыхала лодки и огромное зеркало меркло. Тот, другой, морщился, но не отводил взгляда. Вода была прозрачна и чиста, но дно было черным и от того всё озеро казалось мрачным и напоминало волны какого-то северного моря. А потом я увидел, как снова отец встал и поднял ружьё. И тот, другой, на второй лодке, тоже вдруг встал и наклонился к моему брату, не отводя своего взора от воды. Воздух задрожал от выстрела, а следом, чуть погодя, от второго. Отражение отца качалось в волнах, и его улыбка была смазана. Он что-то кричал, не оборачиваясь, указывая куда-то вперёд, но я не слушал. Что-то билось о резиновое дно лодки у моих ног. Что-то округлое и гладкое. Билось, а потом исчезло. Лужица воды снова скатилась на своё место и затихла. Но я не смотрел туда. Я был рад за отца. Я был рад, что он попал, и две утки качались на волнах поодаль и свежий воздух остро пах порохом. Тот, второй, тоже улыбался. Он смотрел в беспокойную гладь воды и улыбался, глядя на отражение двух качающихся на воде лодок и двух людей на них...
Я опустил вёсла. Это случилось здесь. Я знал это. Тот, второй, пристально смотрел в воду и я понял, что прав. Тот не мог ошибаться. Отец, кажется, так и не простил меня, но я не был виноват. Не был. Тот, другой, сделал это. Я видел это по его серым глазам, в упор смотрящим на меня сейчас. Впервые в жизни, мне вдруг стало страшно при виде дрожащей вокруг воды. Я протянул руку к тому, другому, но он отдёрнул её и продолжал смотреть на меня. Облака проплывали под ним лёгкие и бесшумные, а я всё глядел и глядел, прямо в эти серые, бездонные, пронизывающие глаза, и тот, второй, не выдержал моего взгляда и отвернулся.
А затем, я увидел как в тени лодки, что-то медленно поднимается из глубины навстречу ко мне. Что-то продолговатое и темное, в чистой талой воде. И тот, другой, я видел это краем глаза, снова заулыбался и, встав на колени, низко склонился к воде и по плечи опустил в неё руки, словно хотел обнять кого-то. Вода почти касалась моего лица и что-то шептала. Глаза у того, другого, сделались почти чёрными и в самый последний миг, я отпрянул в ужасе, и забарахтался, силясь встать, но уже не смог и скрылся в воде без всплеска, легко и гладко точно дельфин, и чайки заносились над пустой лодкой, крича беспокойно и сипло, скользя меж стылых рыб и облаков, в прохладной глубине лучезарного апрельского неба, чище которого не сыскать на всём белом свете.
Конец
