Теперь понятно, почему она оказалась в Бирютинске. Поняла, что в Минске под сенью имени покойного мужа ничего не высидишь — лучше почувствовать себя на собственных ногах. Так-то вернее! А в папках, пожалуй, есть кое-что еще... Возможно, незавершенные труды Деева погибнут,— они, правда, в крепких руках, но... Одних рук мало, нужна голова...
— Мне кажется, я догадываюсь, о чем ты думаешь. Но ведь Деева давно нет,— продолжала она,— Приоритет — фикция. Он нужен живому, а не мертвому. Была бы осуществлена идея — вот главное. Я по праву воспользовалась его работами. Вовсе не хвалю себя, но у другой, поверь, вряд ли нашлось бы столько сил взяться за такое дело. Будь ты на моем месте, разве бы ты не поступил так же? Если уж начистоту, твоя кандидатская — тоже не твоя лично, а плод коллективных усилий, и еще неизвестно... Не так ли?
— Не совсем так.
— Оставь, я отлично знаю всю кухню. Не возьмись я за дело, лежать бы и лежать деевским папкам.
— Ты права,— мягко сказал Логачев.— Но все, что ты могла, ты сделала.— Ему был неприятен этот затянувшийся разговор, в котором он сам не мог быть искренним.— Кто у нас директором в БИИХМе? — постарался он переменить тему.
Она заговорила о БИИХМе, о своей работе там, в Бирютинске,— такая дыра! — и что ей приходится трудновато: когда смотришь со стороны на институтскую жизнь, на этот своеобразный мирок, кажется интересно, но когда сама... Неужели у них в Привольске то же самое?
— Люди везде люди,— сказал он.
И когда она говорила, Логачев понял, что перед ним совсем не та Лерка, которую он знал много лет назад,— перед ним потрепанный жизнью человек, озлобленный неурядицами и неудачами. Он знал другую Лерку, совсем другую...
— Я так обрадовалась, когда увидела тебя,— вдруг искренне сказала она.
— А мне показалось, будто ты испугалась.
— Это потому, что накануне я тебя вспомнила. И вдруг... вдруг ты как из-под земли. Кстати, ты ужинал? — спохватилась она,— У меня сыр, колбаса, хлеб.
— У меня сегодня крошки во рту не было,— говорила она, уплетая сыр.— Металась по магазинам. Мне столько надавали наказов! Помада, детские свитерочки,— накупила сорок ворохов всякой всячины, теперь не знаю, как увезу!
— Вот уж чего не терплю — таскаться по магазинам.
— Но ведь бывает необходимо. И потом... Как откажешь? Обидятся. У нас люди не так уж часто бывают в столице. А ты... Тебе часто приходится ездить?
— Нет. Уж кому часто, так это Васину.
— Я знаю, он прилетал к нам. Он сильно изменился, правда? Такой стал солидный. А когда учился — кожа да кости.
Говорили долго, пока не позвонила по телефону дежурная по этажу:
— У вас в номере дама.
— Откуда вы знаете?
— Проходила по коридору и слышала, как вы разговариваете с ней.
— Ну и что?
— После двадцати трех не положено принимать гостей.
— Но она не гостья, вернее, она тоже проживает в гостинице, мы с ней давно знакомы. С детства.
— Я не знаю, с каких пор вы с ней знакомы, я знаю одно: правила для проживающих в гостинице утверждены не для того, чтобы их нарушали.
Он повесил трубку. Валерия насторожилась:
— Кто звонил? Дежурная? — Она покраснела до корней волос.— Какая бестактность с ее стороны! Она меня видела, когда я входила к тебе, сделала такие глаза... презрительные, и я ей ответила тем же.— Валерия засмеялась.
И когда она ушла, после того как дежурная постучала в дверь и между ними в коридоре произошел разговор на повышенных тонах, Логачев долго сидел на диване.
Тишина давно расселилась по коридорам и номерам гостиницы. За окном полыхала неоновая реклама. То синий, то красный свет ее заполнял комнату.
Они долго пробыли вместе, но, странно, у него в груди не шевельнулось никакого чувства, будто там все перегорело — осталась одна зола, серая и холодная. «Если утвердят ее проект, она получит моральное удовлетворение. Моральное удовлетворение. Нечто эфемерное. А лаборатория — это уже конкретность». Так думал он и в то же время испытывал недовольство собой, когда мысленно возвращался к их сегодняшнему разговору. «Я был неискренен, но и она... Почему вышла замуж за Деева? Была увлечена? Вряд ли...»
«Надо уснуть во что бы то ни стало, а то буду завтра размагниченная... Потемнеет лицо — оно всегда темнеет после бессонницы...»
Но прошел час, другой, а сон не приходил.
И тогда она призвала на помощь воображаемых белых слоников, начала их считать — испытанный ею способ, чтобы поскорее уснуть,— тех самых слоников, которые когда-то стояли на комоде в родительском доме. Вереницей вышагивали они из детства.
Когда-то там, в далеком прошлом, был деревянный городишко, завеянный снегом, когда-то был зимний вечер, необъяснимо остро врезавшийся в память: в изузоренные морозом окна мела пороша, ветер громоздил сугробы под высокой завалинкой бревенчатого дома, а в комнатах, оклеенных розовыми обоями, стояла добрая и ласковая теплота.
Тиканье ходиков, сопение самовара, негромкий голос отца, читающего вслух Лескова, и кот по кличке Бруно, который блаженно расположился возле печки на круглом, как лепешка, коврике.