Не подготовился к приему оленьего мяса и Корейский рыбкооп. И я вспомнил ноябрь 1986 года — такой же дождливый, то снежный, то теплый, то морозный Вспомнил кучи почерневших оленьих тушек с гнилостным запахом. Даже лететь как-то пришлось на «Яке» с таким грузом в окружной центр. Летел и добрым словом, мысленно конечно, обращался к своему старому приятелю Пеппе. Не торопился опытный тундровик, дождался все-таки декабрьских морозов, а потом и сдал аянкинскую первосортную оленину. Не прогадал. Хотя и костерили его и директора совхоза «Полярная звезда» Геннадия Григорьевича Челмакина за самоуправство: «План срываете! На ковер пойдете!»
Так бы настойчиво за холодильники ратовали, о которых вот уже добрый десяток лет одни словеса исторгаются. Разговоры идут, а холодильники до сих пор все строятся. Выделили агропрому восемь финских, так и ими не можем по-хозяйски распорядиться. В Манилах, что на севере округа, один такой импортный по винтику, по шурупчику растащили, а потом передали совхозу «Полярная звезда». Собирай как знаешь. Или вздумали олюторские кооператоры построить такой же, как импортный, на сто тонн, чтобы принимать осенне-летнюю оленину. Не посоветовались ни с руководителями совхоза «Пахачинский» — поставщиком мяса, ни с оленеводами и выбрали место, где ни оленей не подогнать, ни забой произвести.
А олени все кружат да кружат. Центнеры, тонны первосортного мяса теряем. Сотни, тысячи камусов и оленьих шкур гноим после забоя...
И опять ударил мороз, и зазвенела тундра: «Го-ло- лед!»
Кто первый из моих товарищей наступил на ледя- I ной панцирь родной тундры в этот день?. Ты, Алыку Инылов из Седанки, или ты, Владимир Юлтыгин из Манил? А может быть, все-таки ты, Яков Танвилин из Тымлата? Ты — мой друг детства, одноклассник. Никогда не забуду того дня, когда ты мальчишкой удрал из Оссорской школы в тундру, к оленям. Всем классом догоняли тебя, не догнали. Ты уже тогда шел к своей цели, шел тропами деда и отца. И теперь уверенно идешь.
Верю, все на эту тропу сознательно ступили: Каниланы и Этыляны, Коялхоты и Коялхуты, Тынетегины к Омьяты... И никто не поскользнулся, не отступил назад, ни у кого не задрожали колени. Земля родная крепко держала.
...А наша кедровка больше не появляется, не ныряет в свою норку. Говорят, эта птица забывчивая: больше сеет, чем берет. И может, через много лет под окном радиоредакции зазеленеет кедрач и подарит людям орешки, посаженные кедровкой. Или орешками, спрятанными ею, полакомятся маленькие зверюшки? Все равно хорошо.
Вот и я, как та кедровка, решил поделиться запасами из своих норок — записных книжек, которые насобирал в поездках по нашей тундре.
В одном из номеров журнала «Советский Север», выходившего еще до войны, я как-то прочитал: «В 1937 году в Арктическом музее в Москве экспонировалась фигура Лелькева-кулака из Седанки, коряка».
Седанкинская тундра... В начале 60-х годов, где-то в мае, я второй раз приехал в Седанку, чтобы снова побывать в тундре, у друга Иттека, вместе с ним пройти его тропами, тропами его отца Лелькева и написать очерк для журнала «Дальний Восток» о друге. Привез с собой и тот самый номер «Советского Севера».
Помню, у подножия горы Кыттеп — Баранья Сопка, когда стадо оленей расположилось на отдых, мы сидели с Иттеком у костра. Он подбрасывал в него сухой хворост и ловко жарил мясо, а я записывал в тетрадь свои дневные впечатления.
- Давно хочу с тобой поговорить, Лелькевич, — сказал я, оторвавшись от своего занятия и доставая из сумки журнал.
- О чем?
- О твоем отце. — И прочитал ему строчки из журнала.
Подошел Иттек ко мне, присел рядом. Долго молчал, потом показал на небо:
- Там кочует! — Он вдруг оживился и показал на тундру, где отдыхали олени: — Видишь стадо? Много оленей! Наверное, тысяча шестьсот будет. Да каюю (оленят) семьсот. Отец в ту пору тоже столько имел. Он ходил по этой тундре. Мы, его дети, вместе кочевали. Брат старший и я были пастухами. Вся наша семья была пастухами. Вот сейчас кто хозяин? — И,
не дав ответить, сам пояснил: — Тундра моего отца—. моя тундра. И олени мои, Я хозяин! Только я. Большой хозяин!
- Как это — большой?
- Советский хозяин, значит. Государственный.
- А как же отец?
- Он тоже был хозяин, хороший. Он научил нас любить тундру, Вот у нас в звене, посмотри-ка: я — бригадир, сын Костя — старший пастух, жена его Туннэ — пастушка, моя жена Кикка — пастушка, племянники Кегеп и Яйлеткан — пастухи. Все мы пастухи, веемы хозяева стада в тысячу шестьсот оленей и семьсот оленят. И ходим по тундре, по которой ходил отец.
Убедил меня тогда опытный тундровик, мой друг и приятель, порадовался я за большого, государственного хозяина!
Он тоже был хозяин, хороший. Он научил нас любить тундру, Вот у нас в звене, посмотри-ка: я — бригадир, сын Костя — старший пастух, жена его Туннэ — пастушка, моя жена Кикка — пастушка, племянники Кегеп и Яйлеткан — пастухи. Все мы пастухи, веемы хозяева стада в тысячу шестьсот оленей и семьсот оленят. И ходим по тундре, по которой ходил отец.
Убедил меня тогда опытный тундровик, мой друг и приятель, порадовался я за большого, государственного хозяина!
Вскоре Иттек получил самую высокую награду нашей Родины — орден Ленина, его приняли в партию. Но вот по всей стране прокатилось гагаиовское движение. Передовики шли в отстающие хозяйства. Дошла эта волна и до седанкинской тундры. Послали передового оленевода Иттека в соседнюю тундру, в хайрюзовскую, в отстающий седьмой табун.
Так уж получилось, что пути-дороги снова привели меня в тундру, только теперь в хайрюзовскую. Разговаривая с оленеводами седьмого звена, я как-то сразу не сообразил, что старик, сидевший в дальнем углу большой юрты, был мой приятель Иттек...
...Продолжение в следующей части.
