Я закрываю глаза и падаю в черную влажную темноту бесконечного вертикального туннеля. Пахнет мхом и сыростью. Совсем нет ощущений. Только падение в никуда и сменяющие друг друга запахи. Сочный запах сырого дерева, уютный - жареной картошки, пыльный запах книжной полки в старой библиотеке, типографской краски на развороте новой книги, нагретых солнцем подоконников, снежной ночи, свежих окурков в весенних лужах…
Я продолжаю падать, а за мной гонится гулкое эхо голосов: хриплый смех, женская ругань, тоненький плач, хлюпающий кашель. Одни голоса остаются позади, другие – падают вниз вместе со мной. Голоса и запахи сливаются в яркий светящийся шар. Шар пахнет солнцем и дождем.
С противным хрустом я проламываю спиной тонкую крышу и оказываюсь в старом заброшенном доме. Сползают с ободранных стен мокрые лохмотья зеленых обоев, уныло виснет серая тюль на покрытых грязной копотью окнах, стонет ветер давно ушедшей жизни на чердаке.
Мокрый холод обволок правую ступню и не дает мне забыться в привычном чувстве вязкого оцепенения. Осторожно опускаю глаза. Нога надежно застряла в белесой чавкающей жиже. Реальность встречает меня холодной манной кашей в эмалированных объятиях облупившегося детского горшка с круглой ручкой на коричневом боку.
Я вытаскиваю ногу из ловушки, стряхиваю липкие комки старой каши. Я всегда знаю, что будет дальше. Я хочу остаться в старом доме, тихо забиться в затянутый паутиной угол и никогда не просыпаться. Но наглый свет желтой настольной лампы уже играет моими ресницами. Я проснусь.
Мама еще не ложилась. Она сидит в тусклом свете бабушкиной лампы и выводит пером ровные печатные буквы на узких тряпичных полосках. В строгом порядке разложены на старой гладильной доске одинаковые полоски. Эти полоски – мой приговор на ближайшие шесть месяцев. Приговор вступит в силу завтра и обжалованию не подлежит.
На каждой полоске, высунув от стараний кончик языка, мама напишет черной тушью: «Ка-тя По-та-по-ва». Потом аккуратно, двумя стежками с каждой стороны, мама пришьет полоски к моим вещам. Мое имя будет красоваться на линялых трусиках и маечках, разноцветных колготках, платьях с двумя кармашками спереди и даже на носках. На каждом моем носке.
Я снова уезжаю. Мама называет это «В интернат».
«В интернат» я уезжаю часто, с тех пор как себя помню. Потому что я – часто болеющий ребенок. Клеймо «стащила кок» тянется за мной с рождения. Зачем этот «кок» был мне нужен и когда я его стащила, припомнить у меня никак не выходило. Но я понимала, что этот фатальный проступок является причиной моих частых ссылок в интернат.
В интернат мы едем долго – сначала на двадцать пятом желтом автобусе с порванными сиденьями, потом на семнадцатом – междугороднем. Проезжаем птицефабрику, кладбище и лысый лесок, гордо именуемый местными сосновым бором.
К вечеру добираемся до высокого зеленого забора. Мама стучит в калитку, ждем. Из калитки недовольно выплывает закутанная в серую шаль прямоугольная тетка.
- Потапова? – спрашивает бесцветно - Стафилококк?
- Потапова. Стафилококк. – Услужливо пятится мама и смущенно улыбается.
Прямоугольная тетка берет мой чемодан, толкает меня вперед и хлопает калиткой перед маминым носом.
- Идем, Потапова. Не вой. - Мать ушла.
Завтра меня и еще сотню детей обреет налысо седой дядя Сережа с огромным красным носом, и я буду искренне верить, что Новый год не наступит. Ведь бант привязывать теперь не к чему.
Потом нас выстроят парами и поведут в баню, где пахнет крутым кипятком и хозяйственным мылом. Прямоугольная тетка по имени Зинаида Петровна будет кричать мощным басом: «Подтянитесь живо!», и я буду послушно подтягивать до груди вечно сползающие колготки. Зинаида Петровна будет больно тыкать в меня пальцем и надрывно, гулко кашляя, ржать.
Встречи с родственниками запрещены на отрез. А вот передачи раз в месяц - пожалуйста. И я на всю жизнь запомню запах прохладных с мороза платьев с двумя кармашками спереди. Они пахли домом, яблоками и арахисом, которые мама раскладывала между одеждой с моим именем.
Конфеты было нельзя. Но в каждый кармашек платья мама прятала конфету. Огромный ананас красовался на желтом фантике с хрустящей фольгой.
- Смотри, Потапова, что значит «НЕЛЬЗЯ» - недобро улыбалась Зинаида Петровна и трясла моими платьями над желтоватым унитазом. Яркие фантики ананасных конфет исчезали в ржавом водопаде хлорки.
Однажды я начала выздоравливать. И мне разрешили встречу. Встречу с мамой. Самую настоящую встречу у щели в заборе. Мама принесла зеленую надувную киску и пыталась протолкнуть ее сдутый силуэт сквозь узкую щелку между неровными досками. Киска пролезла, но подхватила занозу. И пусть она навсегда осталась плоской – моя зеленая подруга скрасила мне немало безнадежных вечеров. Мы вместе сидели на подоконнике и не сводили глаз с далекой остановки. Вот сейчас из темноты выплывет желтый бок семнадцатого автобуса, из него выйдет мама и страшный сон закончится.
Иногда я снова падаю во влажную темноту беспросветного тоннеля. За мной приходит этот сон. И каждый раз я надеюсь, что утро не наступит. Я точно знаю, что такое счастье. Это когда нет желтого света настольной лампы и узких полосок с надписью «Катя Потапова». И, наверное, поэтому я так люблю эту цветную, наполненную миллиардами запахов и чувств жизнь. И совсем не хочу обратно в детство.