— Она врет,— говорит он.— Лес не заколдованный, туда мамка за грибами ходит. Лес далеко, там земля кончается.
— А дальше что?
— Ничего.
— А я знаю: там, дальше, война. Айда туда?
В широко раскрытых Мишкиных глазах — страх. Но пуще страха желание заглянуть за дальнюю даль. Если там земля кончается, тогда в самом деле — где же тогда война? Спросил:
— Ты хочешь туда?
— Давай завтра утром пойдем. А?
Сколько им было тогда? Шесть, семь лет?
Потрескавшаяся от зноя земля под ногами, а впереди — дальняя даль. В майках они бредут в эту даль — идут час, второй, третий... Мишка устал. На носу капельки пота. Хнычет:
— Давай назад пойдем. Мамка меня заругает.
Его долго пришлось уговаривать, чтобы он не боялся. Дорога нырнула в лес, где пахло нагретой сосной. Стрекотали кузнечики в высокой траве. Больно жалили слепни. Но все же они шли, шли, шли.
И вдруг лес кончился. Помнится, остолбенели от неожиданности: перед ними простирались поля, поля, огромная низина, в которой стояло несколько домишек,— деревенька.
За горизонтом, оказывается, тоже живут люди! Нет земле конца-края. Ты шагаешь вперед, а дальняя даль отодвигается и отодвигается, раскрывая все новые и новые незнакомые тебе места.
— Смотри, Сережк, там во-он опять лес. Мы туда не пойдем. Живот болит — спасу нет. Есть хочу!..
Он протягивает Мишке обсосанный кусочек соевого жмыха:
— На, ешь.
А у самого сосало под ложечкой. Но рад был отдать этот кусочек съестного, который сунула ему в руку бабушка. Тут был и завтрак, и обед — жилось тогда туго, война!.. Рад был отдать жмых Мишке, лишь бы он не хныкал, лишь бы еще немножко пройти по дороге, хотя бы вон до той церквушки...
Как ярко все это сохранилось в памяти!.. Тот кусочек жмыха был цвета слоновой кости. И такой же жесткий. Сейчас бы не стал его есть ни за какие коврижки. Но тогда!
И вдруг почувствовал, что голоден. Решил сходить в буфет. На ужин в буфете ничего не оказалось, кроме сосисок с холодной картошкой. В углу заметил крупного человека с газетой. Лицо его показалось знакомым. Неужели Васин из ТНИИХПа? Как всегда подтянутый, выутюженный.
Когда-то учились на одном курсе. У Васина тогда было хобби — гладить свою одежду. Для этой цели он на последние деньги купил утюг. Хранил его в чемодане под кроватью и никому не давал — вдруг сломают.
Логачев даже улыбнулся, когда вспомнил об этом. Представить только — полуголый верзила с утюгом в руках, угорь на носу, стоит возле стола, а на столе — одни-единственные брюки, вот уже битый час он корпит над ними, а на лице умильное выражение. Ни у кого в институте не было такой заутюженной одежды. Она лоснилась, будто куртка паровозного машиниста.
Логачев похлопал его по плечу. Васин оторвался от газеты.
Что делал Васин в ТНИИХПе? Наверное, там тоже никто этого не знал. Вряд ли он появлялся в своем институте более одного раза в месяц. И то лишь для того, чтобы убыть в следующую командировку. Он объездил всю страну. Без него не проходила ни одна конференция.
В каких институтах он не бывал! То вдруг оказывался на Камчатке, то его видели в Архангельске, а год назад они встретились в симферопольском аэропорту — Васин ухитрился достать командировку на три недели.
— Садись-ка сюда, за мой стол, ешь, а я буду пытать тебя,— пригласил Васин.— Рассказывай, как живешь? — Перед ним стояли тарелка с недоеденным картофельным пюре и стакан с яблочным компотом, на столе валялись останки копченой рыбы.— Ты хорошо выглядишь. Сибирский климат тебе на пользу.
— Он развернул газетный сверток и протянул Логачеву крупный рыбий кусок.— Угощайся. Копченый жерех. Не ел? Только слыхал? Такая рыба еще водится в Волге — я из Жигулевска этот трофей привез.
На прошлой неделе возвращаюсь оттуда домой, не успел, как говорится, отдышаться, как вызывает начальство и говорит: езжай-ка, дорогуша, в столицу — и вот я тут.
А рыбешку жена мне в дорогу завернула.. Все мои бумаги в портфеле копченостью пропахли... Ты сюда в командировку? Был в министерстве?.. Понятно. Я догадываюсь, по какому ты сюда поводу.
— Я тоже догадался, почему ты тут. Но откуда в ТНИИХПе проект? И при чем ты?
— С этим проектом вышла странная история. Потом расскажу...
Прежде давай-ка о себе самих.
Васин никогда не отличался словоохотливостью, но у него была завидная способность быстро сходиться в разговоре с людьми, располагать их к откровенности — он умел так задавать вопросы собеседнику, что у того создавалось впечатление, будто Васин кровно заинтересован в его судьбе, во всем, что волнует в данный момент.
Но главное, что располагало к нему,— его редкостное умение слушать людей: искусство, которым владеют немногие. Проведешь с ним время, и как-то легче становится — кажется, отвел в разговоре душу.
А потом вдруг спохватишься: о чем, собственно, был разговор? Чем он тебя так увлек? Вроде бы долго говорили... Говорили? Ничего подобного!
Ты выкладывался перед ним, произносил монологи, а он лишь слушал и делал все для того, чтобы тебе не было скучно говорить, чтобы ты не уставал говорить.