Ледяные слезинки уходящей зимы настойчиво липнут к запотевшему стеклу телефонной будки. Мы с худенькой мамой легко уместились на пятачке резинового коврика, плотно закрыли тяжелую желтую дверь в застывших росинках масляной краски. Моя рука старательно выводит на квадратном окне: «Ма-ма». Мне пять лет.
Мама смеется и плачет, теплые капли падают с не накрашенных ресниц и взрываются солеными лужами на моем носу, лбу, щеках.
- Саша, и чемоданчик коричневый, в нем молоток и маленькие такие болтики, помнишь его? Возьми, не забудь, нужно полку починить. Шапку бобровую потерял? – Оставь, до зимы купим. Суп? - Да, да, сварю...Гороховый с гренками? Да, как ты любишь. А Лера любит куриный с фрикадельками, будешь?
Мама повесила на поникший металлический рычаг отполированную тысячами историй трубку. Задумчиво провела по мокрой щеке рукавом не модного, в елочку, пальто. Вновь дернула рычаг, облизнула пересохшие губы и в спешке задергала скрипучий диск с потертыми цифрами.
- Два-два-семь-четыре… - повторяю за мамой.
- Саша, и шкафчик для ванной, бежевый такой, помнишь, мама нам на свадьбу дарила? – забери. Неудобно? У Гали останется? Ну…пусть…
Я подтянула упрямые гармошки колготок на коленках, дернула маму за черную юбку, разбавленную расплывчатыми белыми цветками, захныкала: «Пойдем домой!».
Мама пробирается между почерневшими горками мартовских сугробов. Мелькает в сумерках белая пирамидка вязаной шапки. Иногда останавливается, ставит на грязный снег тяжелые болоньевые сумки. Бабушка дает нам сумки каждые выходные. Нагружает разноцветными банками доверху, хмурится украдкой и бурчит под нос, но все слышат: «Вот дура-то, дура! На что надеешься? Бросил тебя мужик! Бросииииил!». Говорит про иноземную стерву Гальку и какого-то несчастного ребенка, который стал безотцовщиной еще до рождения. Потом долго машет нам с мамой в окно и, мне кажется, плачет.
Я бегу за мамой и сумками, стараюсь ухватить неуклюжей варежкой торчащую из сумки костлявую куриную лапу.
- Лера, быстрее! Папа скоро придет.
Мы в спешке огибаем бесконечные тоскливые заборы. Подмигивают сердито безликие домики-остановки.
Заученным наизусть ритмом отстучал ключ в замке деревянной двери. Папа с грохотом поставил в угол малюсенькой прихожей старый чемодан, прислонил к зеленым потрепанным обоям лакированную гитару. Тикают старые треугольные часы с длинными стрелками. Пахнет супом. Я не сплю, натянула до макушки клетчатое одеяло в мягких плюшевых катышках.
- Оля, спишь? - папа привычно нырнул в знакомый продавленный диван, виновато всхлипнули пружины. Обнял теплую сонную маму, пощекотал ровно подстриженными усами. Сипло зашептал: «Я теперь с вами навсегда. Вот отвертки завтра заберу и никуда больше не уйду».
Мама вдыхает родной соленый запах, задерживает внутри, не смея выдохнуть. Тайком сглатывает душную обиду - уйдет. Уйдет и заберет запах наглаженного старым утюгом пододеяльника, тепло крепких рук, в котором можно раствориться навсегда. Унесет с собой смысл просыпаться и смысл засыпать. Только верная подруга-обида навсегда останется с нами и застынет в горле вчерашней холодной и комковатой манной кашей.
Морозное утро не спешит распрощаться с тревожной темнотой за окном. Резкие голоса из прихожей острыми камушками падают в мое сердце, подпрыгивают и переворачиваются внутри, перебрасываясь без умолку едким шуршанием:
- Снова к ней идёшшшшшшь!
- Больше не возвращщщщщайся!
- Пожалеешшшшшь…
Перекатываются, гулко несутся по крутому склону:
- Оля, подумай-думай-думай…
- Навсегда-да-да-да-да…
И взрываются тысячами метеоритов где-то в солнечном сплетении.
- Не уходи-иииииии! - дернулась и порвалась струна. Стонет, сжимается сердце, и мигом раздувается в плотную красную жабу. Нечем дышать.
Папа растерянно натянул клетчатую куртку, забросил за спину гитару. Застонала протяжно старая дверь. Стонет у меня внутри.
- Одевайся, Лера! – камушки рыданий покатились по комнате.
Серебристая батарея не хочет отдавать еще теплые колготки. Мама выдернула из шкафа связанную бабушкой кофту. Топорщатся обиженно шерстяные нитки из вывернутой наизнанку красной кофты.
- Беги за папой, скажи, что мы без него не сможем! – мама вытирает слезы подолом цветастой ночнушки, безнадежно вглядывается в мутный мартовский туман. Растворяется во дворе между голых палок тополей и песочницей желтая гитара.
И я бегу по скользким тропинкам дворов, ищу прыгающим взглядом серые клетки родной куртки. Скользят резиновые сапоги в ледяных паутинках луж. Спотыкаюсь и натягиваю на лоб непослушный желтый беретик – подарок папы. Прячу холод ледяных рук в карманах перешитого драпового пальто.
«Папа, папа!» - испуганно вздрагивает спросонья воскресная улица. «Мы без тебя не можем!» - холодом откликаются бетонные стены одинаковых серых пятиэтажек. Безжалостно наступило утро тысяча девятьсот восьмидесятого. В него навсегда ушел папа.