Доска к доске, и стружка душисто курчавится, и плавно растёт домовина.
Пьяный Володька заходит в третий раз.
-Андреич, ты это… да…
-Вов, не волнуйся, Марье Петровне сделаю не гроб, а игрушечку. Пить-то хватит, не схоронили ещё.
-Не могу, Андрич… Ить это… Сорок годов вместе. А! – он резко машет рукой, выходит из сарая плотника, который в умирающей деревне сколачивает и гробы.
Работает ладно, споро, уверенно.
Думает ли о сути смерти?
Нет, вдыхая аромат стружки, думает, как лучше сделать работу.
Смерть, приходя, оплетает остающихся массой мелких, совершенно необходимых обязанностей, которые, наслаиваясь на горе, с одной стороны точно слегка стирают его, с другой – подчёркивают абсурдность бытия, завершаемого неизвестной дорогой.
-Цена не интересует. Всё, чтобы по высшему разряду. И цветы – обязательно живые.
Работники ритуальной конторы чувствуют клиента – в данном случае спины угодливо изогнуты и на лицах подленько-подобострастные улитки улыбок.
Есть гробы, точно ожидающие фараонов: сверкающие лакированными боками, страшные в своей роскоши, и процесс похорон будет столь же помпезен, сколь нелеп до чрезвычайности в приторной, зловещей пышности этой.
В простом, дощатом, везомом на телеге (теперь не бывает), - и сопровождают три родственника.
А там, внутри – замечательный поэт, оглушавший себя водкой от непризнания и житейской безнадёги.
Обиравший всю жизнь сограждан, некогда партийный болтун, ловко организовавший банковский бизнес, купавшийся в роскоши, по сравнению с которой бывшие партийные привилегии – детские игрушки, ляжет в обшитый атласом, с вмонтированным кондиционером (вот глупость-то!), оборудованный чем-то ещё гроб…
Ещё не старый Плюшкин, поднаторевший в мудрой скупости, какой приезжали к нему поучиться соседи, с выражением полного непонимания происходящего глядит на лежащую в гробу жену, ещё не зная, что от этой точки начнётся его сползание в ад кромешный – себя.
Живые мёртвые.
Мертвые, не имущие сраму, возлежащие в разных гробах, синевато-восковые, пастозные, страшные лишением ауры дыхания и движение.
Косные, страшные, с глазетом, с рюшечками домовины; пышные салоны, где медленно вращаются они на специальных подставках, музыка звучит, не увядающие цветы играют разными цветами…
-Андреич, ну? – пошатываясь, Володька стоит в дверях.
-Принимай. – Делает широкий жест пожилой, крепко сбитый плотник.
Свежеиспечённый вдовец, криво ступая, подходит, озирает, достаёт стружку из траурной лодки, но Андреич одёргивает его:
-Ты что – нельзя?
-Да? – стружка снова падает в домовину. – Не знал. Выпьешь?
Из кармана грязной куртки – горлышко бутыли.
Андреич не отказывается.
Гроб зевает, жадно ожидая пищу свою.