Гнетущая тишина повисла в столовой. Мать-графиня, сцепив руки на вздымающейся от волнения груди, так внимательно вглядывалась в языки пламени, будто чаяла прочесть там тайны грядущего. Граф Павел, нарочно уронивши трубку на ковер, скрылся под складками скатерти. Няня мадам Ирины, напустивши на себя озабоченный вид, мягко взяла за руки детей и, зашептав им, что пора умываться да отходить ко сну, с облегчением скрылась за дверью вместе с воспитанниками. Граф Петр шелестел страницами нот, не отрывая от них взора ни на миг.
Только старушка-няня казалась покойной. Закончив свое объяснение, она, как ни в чем не бывало, развернула сегодняшнюю газету, обмакнула губы в серебряную рюмочку и светским тоном обратилась к своей голубке-графине:
— А что, Олюшка, вот в газетах нынче пишут, что пуд овса подорожал. Как бы нам столь исхитриться да на этом прибыли-то поиметь?..
Грохнуло и задребезжало кем-то приоткрытое окно, заглушая последние слова няни. Перекрикивая неожиданный порыв стихии, в столовой раздался тонкий, визгливый голос:
— Что?! Это, значится, я — хозяйка и жена хозяина, жена своего мужа, вынуждена теперича испытывать в собственном доме стеснения?! Я живу там, где живет мой муж! Это единственная причина, по которой я тута нахожуся! Я знаю! — запальчиво воскликнула молодая графиня, в упор глядя на свекровь. — Знаю!.. Все вы тут супротив моего присутствия!.. Да только уйду я, да уйду не мешкая, коли сей субъект, — дернула она головой в сторону ссутулившегося за роялем графа Петра, — вам дороже меня!.. Довольно! Слышите ли?! Довольно!.. — и, опрокинув в стремительном беге, стул, мадам Ирина была такова.
Через несколько секунд со второго этажа послышались отчаянные вопли, а после и скрежетание тяжелого сундука по натертым половицам.
Бледная графиня в изнеможении рухнула на стул. Няня, укоризненно покачивая головой, поднесла ей рюмку коньяка.
— Уйдет же, — простонала Ольга Семеновна, глотая коньяк и хватаясь за виски тонкими пальцами. — Павлуша, что же ты молчишь?..
— Не уйдет, — усмехнулась нянюшка. — Час, не то два, до лестницы сундук потянет. А по лестнице и вовсе не сдюжит. Поплачет, покричит, да угомонится.
— А вот и нет! — громыхнуло с порога. Молодая, облаченная в местами порванное об кованый сундук свадебное черное платье, стоял в дверях. Низкий вспотевший лоб ее отражал мерцание многочисленных свечей, зажженных в столовой. — Павел, друг мой! Слышишь ли?.. — обратилась мадам Ирина куда-то под стол, из-под которого так и не показывался душка-граф. — Ухожу я нынче же! Детей да няню с собою беру. Отправляюсь к маменьке!.. Она, конечно, не будет в восторге — да только как жить нам с тобою под одной крышею с этими... этими... этими... Твоими родственничками!.. нет-нет, граф, даже не уговаривай, не остануся я здеся, как никто меня не привечает и не уважает по сей день!.. Думала я да надеялась, что станем жить своею семьею, — ты, да я, да детки наши! Нет! Твоя жестокосердная матушка, как была против нашего союза, так и теперя супротив меня всех настроила!.. Прощай же, граф, прощай, моя любовь! — и, громко всхлипнув, молодая графиня хлопнула тяжелой дверью.