— Буки-аз — ба, веди-аз — ва, глагол-аз — га, добро-аз — да, — к концу урока Георгий был уже изрядно сердит.
— Буки-аз — ба, веди-аз — ва, глагол-аз… глагол… — Юрась запнулся, ему было мучительно стыдно. За две седмицы он выучил весь алфавит к вящей радости наставника, а вот дальше дело не шло. Сколько ни бился Георгий, Юрась не мог понять связи между причудливыми значками и словами человеческой речи. Добро оно и есть добро, почему и дурацкая, похожая на стог, загогулина и пять разных загогулин стоящие в ряд — «добро»?
Со священными книгами было проще — Юрась слушал, раскрыв рот: как мальчик Христос сперва по недомыслию сбил голубицу камнем, а потом дохнул и оживил её; как пять мудрых девиц запасли масла в светильники, а пять глупых не запасли; как милосердный самарянин подобрал в пустыне израненного нищего — точь-в-точь, баба Яся. Словесной же премудрости отрок не разумел напрочь. Отчаявшись втолковать пониманием, Георгий заставил Юрася учить наизусть слоги — но и в этом пока что не преуспел.
— Пороть тебя надо отрок. У нас в Византии говаривают — ухо ученика на спине его, — сердито проворчал Георгий, — ладно, ступай. Охры сотвори, да смотри, чтобы без единого зернышка. И молитву не забывай читать, когда трёшь. «Отче наш» хоть запомнил?
— Отче-наш-иже-еси… — затараторил Юрась.
— Довольно. Как читать выучишься — дам тебе молитвы на труд благословенный, чтобы всякий раз подступая к краскам, помощи у господа и у святых просил.
По заведённому в доме обычаю, Юрась в пояс поклонился наставнику и вышел. Георгий рассказывал, что своему учителю он целовал руку, в прошлые же времена василевс и вовсе выставлял для поцелуя золотой сапожок, а послы смиренно ползли на коленях к трону, дабы облобызать реликвию. Ныне же нравы рушатся.
В мастерской было тихо, каждый из подмастерьев занимался своим уроком. Василий, закусив губу, выводил графьём образ кого-то мученика. Можно было работать с прорисью, через тонкую ткань копировать на доску образы, но изограф настаивал, чтобы все подмастерья учились рисовать «на глазок» тоже. Задумчивый как всегда Лев растирал курантом белила. Кош возился в углу с прорисной иконой. Немой не показывал особенных способностей в письме, но был старателен и дотошен. Георгий поручал ему золотить нимбы, подготавливать доски и другую подручную работу.
Юрась вымыл руки, вытер их льняным рушником и присел к столу. Взял охряную ложку с полки, порошок пигмента — в горшке оставалось всего ничего, зачерпнул из общей миски размешанного желтка — и работа пошла. Долго-долго размешивать желтоватое тесто, следить, чтобы ни единой крупинки не оставалось, чтобы цвет не загустел и не стал слишком жидким, чтобы желток не свернулся… Смешное дело, думал Юрась, водя пальцем по донцу шероховатой ложки — когда у Зайца случалось сиживать часами за полировкой, тошно было хоть из мастерской беги. А здесь даже въедливый запах краски согревал душу.
Юрасю нравилось, как мягко разминается охра, как остро пахнет олифа, как размазывается по доске липкий левкас и впитывается в сухое дерево. Собирая дождевую воду, чтобы разводить краски, он улыбался — небесными слезами растворяше земные печали. Бог даст, осенью его тоже допустят к росписи…
— Слышь ты, Журка! Сбегал бы к рыночку да купил на всех цареградских рожков побаловаться! Вкусные они, спасу нет, — Василий оставил свою работу и потянулся, как кот.
— Хорошо. Сейчас охру дотворю, в холодок поставлю и сбегаю, — согласился Юрась.
— Тут пути с комариный чих, что ерпенишься, не убежит твоя краска! — фыркнул Василий и встал.
— Георгий сказал — растереть охру, разотру и схожу, — Юрась не понимал, отчего злится его товарищ.
— Георгий любимчика себе завёл. Мальчик ему полюбился. Что скажешь, Журка, любит Георгий красивых мальчиков? — ласково пропел Василий.
— Наставник добр со мной как отец, только сердится, что я в словесности не успеваю. Любит, наверное, он нас всех любит, — недоумённо ответил Юрась. Он чувствовал, что в вопросе подвох, но не понимал, какой.
— Васька, не заводись. Чем тебе парень не угодил? — вступился Лев.
— Георгий его с первого дня впереди нас ставит, али не видишь? Ты, вон грамоту не освоил, стал он с тобой возиться? Я из кожи вон лезу, пишу сутками, с пальцев краска не сходит — он мне хоть раз сказал "добро"? Третий год обучаюсь, к ликам не допущен — а этот выскочка через год брады с власами малевать начнёт. За какие-такие заслуги наставник его приветил? — Василий накручивал сам себя, как деревенские драчуны перед сшибкой.
— Я и сам не знаю, — пожал плечами Юрась, — чем я, никчемуха, такому изографу угодил. Одно скажу — раз попав, я отсюда добром не выйду, пока мастерство не выучу. Положено младшему пособлять старшим — пособлю и услужу, смирение ученику подобает. А будешь палки в колёса вставлять — я тебе то колесо на завистливую башку одену. Понял?
Вместо ответа Василий засучил рукава. Юрась понял, что драки не миновать, и попятился к выходу. Во дворе и кулаками махать сподручней и кровью ничего не заляпаешь… Жёсткие пальцы наставника ухватили его за плечо, больно сжались:
— Что вы не поделили отроки?
Юрась потупился, Василий открыл было рот, но Лев успел первым:
— Васька сказал, мол учитель мальчиков любит. Журка ответил, что да, любит как добрый отец. Васька и взбеленился на ровном месте.
— Правда? — голос Георгия громыхнул тяжкой медью.
— Да, — чуть помедлив, признался Василий.
— Я действительно люблю мальчиков, отроков в первой поре взросления. Зрелый муж как высокое дерево — путь его определён, корни жёстки и сквозь кору пройдёт лишь топор. Пылким юношам свойственны искренние мечтания, горячая вера, истинное стремление к небесам. Зрелый муж строит башни и укрепляет стены, юноша изменяет мир. Знаете ли вы, отроки, что Александр Македонский, начиная свои походы, был младше вас? Он не знал, что невозможно завоевать Ойкумену и бросал к своим ногам города и народы. Потом в языческом храме он нашёл индусскую карту со всеми землями, стал воевать по правилам, как воюют взрослые полководцы — и умер от старых ран, не завершив похода. Я, старик, люблю мальчиков, люблю за вашу безрассудную молодость, — наставник невесело улыбнулся, — и тебя, Василий, люблю больше других. Ты талантлив и жаден до знаний, ты способен продолжить моё дело… Но если я ещё раз услышу от тебя мерзость, выгоню прочь в тот же день. Изография — божье дело, нельзя писать образ грязными руками и наипаче — грязной душой.
— Прости меня, гордеца неразумного, — с трудом промолвил Василий, он был красен как рак.
— Бог простит, и я прощаю. Урок тебе вдвое против обычного, дабы впредь неповадно было — и ладно. Миритесь, живо!
Василий, опустив глаза в пол, протянул противнику руку. Юрась пожал её, но радости от примирения не испытал. Наоборот, внутри зашевелилось неприятное чувство — ему казалось, что изограф избрал лучшим именно его, Юрася.
— Ты свой урок закончил? — Георгий решил, что спорить им больше не о чем.
Юрась молча протянул ему ложку. Наставник попробовал краску пальцем, растёр и кивнул:
— Хорошо. Выложишь краску на холодок, возьмёшь Орлика из конюшни и съездишь в Берестечню — третье село по Витебской дороге будет. Спросишь у местных смердов, где глину копают и накопаешь — там в оврагах и охряная глина есть и белая и даже синяя может попасться. В том же селе у местных рыбарей купишь щучьей желчи, только чтоб при тебе в пузырёк сливали. Встретится по пути молодая ракита — нарежь прутиков поровнее на кисточки. Заночуешь в селе, да смотри не задерживайся. Всё понял?
— Да, наставник! — поклонился Юрась.
— Ступай, — Георгий величественно кивнул и отошёл к Василию, глянуть его урок.
Юрась взял связку ногат и горшки у старухи, оседлал смирного Орлика, тронулся в путь и вскоре миновал городские ворота. Всадник из него был неважнецкий, оставалось надеяться, что пожилой мерин не сбросит в канаву, не шибанёт копытом. Зато небо уже голубело вовсю, воздух был тёплым, деревья оделись первой, сочной листвой, от распаханной земли пахло жизнью. Впервые за последние месяцы Юрась подумал о доме — в Востраве, небось уже завершили сев, мамка возится с огородом, Кирша после тяжёлого дня рыбачит — он всегда находил время посидеть с вершей. Лада вечерами дошивает себе приданое — ей пошла четырнадцатая весна, осенью, верно, замуж выскочит.
Мама… Юрась вдруг подумал, что мама ведь тоже ещё может выйти замуж и даже нарожать пару-тройку братишек — все эти годы она тянула детей, а теперь Юрась пристроен, Лада пристроится, да и Кирша вскоре заживёт своим домом. Навестить бы их… Осенью, как пора будет к бабе Ясе за травами, можно и до Востравы добраться. Только путь разузнать получше и идти до дождей. А баба Яся и вправду великая ведовица. Юрась уже понял, что негоже христианину пользоваться языческим волхвованием, но от старухиных трав унялось колотьё в груди, которое мучило его с детства.
Дорога была проезжей, но ездили по ней мало — видать боялись, что пути ещё не просохли. Однажды мимо промчался княжий гонец на караковом жеребце, пару раз протянулись возы из ближайших сёл, пару раз повстречались охотники, однажды прошли слепцы, ведомые мальчиком-поводырём. Берестечня оказалась уютным, приветливым сельцом, с аккуратными хатками, аистиными гнёздами и бесчисленным множеством яблонь, цветущих так густо, словно бы вновь выпал снег. Юрась без труда нашёл дорогу к оврагам, ножичком накопал глины — Георгий был прав, там нашлась даже голубая, в жизни такой не видел.
Щучью желчь ему продали без обмана, а один из рыбарей предложил ещё волчьих клыков. На недоумённый вопрос Юрася, мужик ответил обидным смехом — ученик изографа, а не знаешь, что волчьим зубом шлифуют золото на иконах. Юрась подумал и покупать не стал — во-первых приказу не было, во-вторых неохота выглядеть дураком. С ночёвкой тоже решилось просто — спросив, где в селе живут крещёные, парнишка постучался в первый же дом и получил разрешение привязать коня во дворе, дать ему сена и самому переночевать на сеновале, даром, что по весне там почитай пусто. Хозяйка вынесла ему добрый кус хлеба с мёдом и наотрез отказалась от платы.
Вечерело, но спать ещё не хотелось. Юрась вышел к околице послушать соловьёв — майскими ночами птахи не умолкали. Что-то тревожило его, грызло словно зубная боль… Неужели обида на мастера? Нет, скорей на себя непутёвого. Вишь ты, не его, Журку, лучшим назвали — он и нюни распустил до полу. Год назад коров гонял, по колено в навозе, и думал, что ни к чему в жизни не пригодится. А ныне ходит в учениках у мудрейшего человека, постигает лучшее на свете ремесло — и ещё недоволен. Словесность клятую зубрит, спустя рукава, мол «аз да буки избавят ли от муки». Святого Вонифатия списывал угольком — по задумчивости ему шесть пальцев нарисовал. Молиться надо, что Георгий такого тёпу не выставил пинком за ворота, и трудиться изо всех сил…
Размышляя так, Юрась быстро шёл по дороге и не заметил, как выбрался к самому берегу Двины — других таких мощных рек в округе быть не могло. Внизу у воды торчали колья переправы, у другого берега ютился паром — спадёт половодье, и будут люди туда-сюда ездить. Над краем леса уже поднялась луна, величественная и полная, чуть прикрытая облаками, словно невеста-боярышня — лёгким кружевным покрывалом.
Чуть поодаль на берегу рос ракитовый куст — молодой, ровный, с сильными ветками. Юрась улыбнулся — чуть не забыл ведь прутьев нарезать для кисточек, как наставник просил. Он спустился по косогору к кусту, виновато попросил у деревца разрешения — не положено христианину, но бог простит. Достав нож, он начал срезать гладкие, гибкие прутья, тут же чистя их от листвы и мелких веточек. Набралась уже изрядная охапка, липкий ивовый сок перепачкал руки. Юрась глянул на ладони — они были в тёмной крови. Кровь сочилась со срезов, выступала под содранной корой, стекала с оборванных листиков. Чур меня!!!
Юрась с криком отбросил от себя ветки и в голос начал читать молитву. Он почувствовал, что от его сбивчивого «Отче наш» что-то меняется в корнях и ветках. Куст зашумел при полном безветрии, но в шелесте не было угрозы, скорее благодарность. И просьба «Возьми». Может, здесь клад зарыт? Юрась слышал сказки о проклятых сокровищах, но проверять на своей шкуре, что будет, если разрыть корни, почему-то не захотел — уж больно нерадостно складывалась судьба у добытчиков ничейного золота. А вот прутья, раз уж срезал, бросать не след… Опасливо озираясь, Юрась подобрал ветки, сполоснул их в текучей воде, вымыл руки и бегом бросился назад к Берестечне.
Спал он на удивление крепко, проснулся с первыми петухами и задерживаться в сельце не стал. Нежданная находка встревожила и смутила Юрася, он хотел посоветоваться с учителем. В сельцо он ехал неспешно, в город возвращался рысью, то и дело колотя безвинного Орлика пятками по бокам. Ни пушистые облака над берёзовыми рощами, ни влюбленные аисты в гнёздах, нежно гладящие друг друга клювами, ни прелестная лань с детёнышем у самой дороги не задерживали тревожного взгляда. Неудивительно, что на улице Нижнего города он толкнул коромысло некоей рыжей девицы и разлил ей всю воду. Неудивительно, что, вручив обиженной девице повод коня, он смиренно подхватил коромысло и отправился с ней к колодцу — набрать воды и отнести до дому. Удивительно, что глаза на девицу он поднял, лишь подняв ведро и поставив на сруб колодца — чтобы тут же упустить назад в воду.
…Синие-синие очи. Огромные, чуть раскосые, как на иконе у богоматери, опушённые густыми ресницами, насмешливые и внимательные. Тонкий нос, усыпанный россыпью ярких веснушек. Большой, улыбчивый рот, белые зубы. Тёмно-рыжие волосы, вьющиеся кудрями, обрезанные по плечи — Юрась впервые видел стриженую девицу. Худая фигурка, серебряный крестик между ключиц, острые грудки, узкие бёдра, загорелые длинные ступни, браслеты на щиколотках. Голубая развевающаяся одежда. Звонкий, как колокольчик смех… и то, что девица смеялась над его, Юрасевой, неуклюжестью, не имело уже никакого значения. Он спокойно поднял колодезное ведро, наполнил девушке обе бадейки, подцепил их к коромыслу, поставил наземь.
— Меня зовут Юрась, сын Гордяты. Я ученик изографа. А ты будешь моей женой.
— Я? Женой? — девушка рассмеялась снова, — я плясунья Ружа, дочь Мацька-скомороха. И я никогда не стану ничьей женой.
Отпустив повод бедного Орлика, девица неожиданно вскочила в седло и, балансируя руками, встала во весь рост на спине лошади:
— Королевич венгерский хватал да не удержал, князь белецкий хватал да не удержал, где ж тебе журке полоцкому меня удержать? Лови!
Юрась протянул руки. Чудом удалось устоять, но девушку он поймал и обнял, зарылся лицом в душистые волосы, почувствовал тонкий лен одеяний, жёсткие косточки бёдер и позвоночника. Потом сильные ладони оттолкнули его, и Юрась всё же упал в лужу.
— Экий ты тёпа, — смущённая Ружа протянула ему руку, помогая подняться, — а ещё жениться собрался. От коромысла всё равно не отвертишься. Пошли… Журка-дурка!
— Меня так сестрёнка звала, — улыбнулся Юрась, — указывай дорогу, Ружка-подружка!
Они расхохотались в голос и долго не могли остановиться, глядя друг на друга, покатываясь от смеха, утирая невольные слёзы. Юрась донёс коромысло до дома Ружи, познакомился с горбатым, длинноруким и изрядно хмельным Мацьком — удивительно даже, как у битого жизнью, некрасивого русса родилась такая чудная дочь. Может, мать была хороша собой? Юрась сразу сказал, что пришёл просить дочь в жёны. Мацько ответил отказом, непристойным и очень злым. Впрочем, навещать дочь он не запретил «до тех пор, пока Ружке тебя видеть охота».
Юрась вернулся в мастерскую, отдал Георгию охры, желчь, оставшихся белок, и, сказавшись усталым, полез на полати. Вести жену в мастерскую было немыслимо, отказаться от ремесла — тоже. Как если выбирать у палача, правую или левую руку отрезать. Мамка сказывала, тятя так же её нашёл — увидел в лесу у борти и сказал «выходи за меня». Оставался единственный выход — как можно скорее стать мастером. Буки-аз — ба, буки-аз — ба, ба-ба… баба! Тьфу, пропасть…
Поблагодарить автора: ЯД 4100167022198