Стали чумаки укладываться — кто ближе к костру, а кто и к своему возу. В первую ночь обходились они без дозорных. И то правда – если своих соседий будешь за воров держать, тогда и в самом себе сомневаться начнёшь. Галайко махнул на товарищей рукой, наново набил люльку тютюном, обошёл мажу, сходил к волам. И лишь после этого, снова махнув рукой на теперь уже спящих, улёгся и сам. Вот только заснуть ему не удалось — и так повернётся, и эдак, а сон — не хай ему грець! — не идёт. Вдобавок, всё сильней звучала в голове Галайко одна мысль — сперва она вроде как шепталась: тихо, отвлекись на что — и не услышишь. Затем — подокрепла, осмелела — наче вголос заговорила. А после — бисова сила, затараторила так, что подумать больше ни о чём не можешь: шумит и шумит, зудит и зудит. И ведь не спрячешься от неё, клятой занозы. Гнал, гнал мысль Галайко, но вскоре не выдержал — да и сдался. «Всё, — сказал он самому себе, — згоден. Але одну чарку, — и тут же, без лишних размышлений, добавил: — Ну, добре, две».
Что бы там не намекал Довгуш, а отношения у Галайко с совестью были краще, чем с будь-яким родичем: обо всём они могли договориться. «Надо ведь убедиться, — продолжил чумак, — что не подсунул якоись бурды Яков. Знаю я их брата!» Про то, что он на пробу выпил чарок пять в шинке, да ще и безкоштовно, Галайко решил не вспоминать — то было там и тогда. Не станет же Яков сразу наливать бодяжную горилку? Отож. А в дорогу и на продажу мог дать что угодно. И докажи потом. Ещё и хлопцев отлупцуют не за что, если кому-нибудь в Крыму покажется, что в горилку воды доливали. Последнее понравилось Галайко и его совести больше всего — получалось, что он не просто хотел трошки выпить — нет, было это лыцарством, не иначе — турботой о товарищах.
«Корочше кажучи, — подытожил Галайко, поднимаясь, — сейчас всё и выясню, пока до дома и до шинка того чертяки Якова рукой подать».
Отовсюду шёл храп. Густой и бубнящий, как козацкие литавры, если бить по ним не дуже сильно — точно Лисица; заливающаяся временами как соловей сопилка — скорише за все Гримко, а ярмарочные свистульки — верняком Степан и Иван. Галайко разглядел в свете костра лишь Жилу и Прокоша, но судячи по стройной музыке, что поднималась к апостолам от спящих товарищей, никому из них вже не треба было нияких колысковых песен.
По правде, ще один чумак не мог заснуть той ночью, но Галайко его не доглядел — да и какая на то нужда? — было что поважнее, чем расхаживать помиж чумаков и всматриваться в каждое лицо. Он прокрался — не иначе, — к маже, запустил руку под застёлу и нащупал в соломе пляшку. Наспех открыл её и наполнил чарку.
Пьянствовать в пути Петро Лисица заборонял, но был он не так строг, как козаки в походах, которые, рассказывают, едва учуют дух хмельной от кого из своих, так сразу отбирают у него зброю, а самого бовдуря отправляют ко всем чертям; приключись же такое на чайке, так и вовсе — швыряют за борт. Бывало, дозволял Петро чумакам и погулять, и горло промочить добряче, да и чего греха таить, и сам не дурак был Трийцу и Петра и Павла отпраздновать. Главное, следил он, чтобы все на ногах стояли и следующий день с пляшки не начали.
Подписывайтесь, комментируйте, ставьте лайки и скачивайте мои книги на ЛитРес и Ridero.