«Это очень странно. Она, как будто общается с кем-то другим, внутри меня. И этот другой отвечает ей, реагирует. Пугается, когда она уходит; радуется возвращению и малейшему вниманию, даже…
Как малыш, оставленный в сердце города, среди мчащихся джипов, седанов, автобусов. Окружённый каменными, с провалами стеклянных — словно пустых глазниц — окон, многоэтажками. Толкаемый незнакомыми женщинами, мужчинами — людьми, которым до него совсем нет дел. И вот он — соплястый, брошенный — в ужасе и без толку орёт матерно. Взывает: «Хоть кто-то! Верни меня домой! Иначе, пропаду, помру безвинно…»
Она мне — тому, внутри который — дом. И дом этот такой родной и единственный, что искать и притыкаться к другим, страшным, не облюбованным. Ну, нет совсем смысла!» — он сбросил пепел с почти окурка. Невесело улыбнулся, одними губами. Глаза оставались мёртвые и далеко отсюда. Наклонил седую висками голову, закачался, вцепившись широкими мосластыми ладонями в колени. Ещё чуть, и завоет. Глухо, тёмно, с судорогой давясь слезами.
Сидящий напротив, обновил водочку в стопках. Чиркнул спичкой, затянулся. Говорить было нечего — разве такое утешишь?! Махнул отчаянно свою тару, зажевал так же, молча, ломтиком колбасы. Взъерошил коротко стриженные волосы, встал с табурета. Походил по кухне, открыл форточку — дымно, аж глаза ест. И привалившись к подоконнику, спросил — как выстрелил: «Так, я не понял. Ты виноват или нет? Много словесов — мало текста. Она — «родная и единственная» — почему ушла? Ты — козёл или как? Или уточню — козёл ты или кто-то со стороны, подсуетил?»
Приятель вздрогнул, будто очнулся. Развернулся медленно. Фокус с трудом собрался на беспощадном солнце, за окном. Слепящее, оно рвало сетчатку и гнало в мозг ужас. «Она не вернётся. Ты можешь обрыдать весь район. Что там — весь город, страну, мир. Она. Не вернётся. И козёл — ты. И со стороны — впустил козлов. И коз. И превратил свою. Общую жизнь. В хлев. Помойку. Сорный угол. Как теперь?..»
Прикрыл тяжело веки, потёр пальцами. Вздохнул. Подумал: «Но это злое солнце скоро станет вечереть. И уже будет не так больно смотреть на него. А потом, к закату. Оно превратится в багряный шар. Красивый и спокойный. Значит, и моё пройдёт. Перемнётся, выдюжится. Надо потерпеть. Потерпеть. Надо…»
Распахнул синие лучистые. И вслух, уверенно и раскатисто: «Да что говорить. Я! За то и страдаю».