Дамы и господа! Сколько по-вашему существует стадий алкоголизма? Что бы ни говорили нам по этому поводу опытные врачи, лобастые Эскулапы, я продолжаю упрямо утверждать, что стадий алкоголизма по сути три. И я покажу это, вместе с вами читая бессмертное произведение Венички Ерофеева «Москва – Петушки».
Итак…
Разрослась Москва до невозможности. Хлёстко осуществляются планы превращения столицы в сумасшедший по своим размером мегаполис.
Но настоящая – сокровенная – Москва по своим размерам сравнительно мала, и она размещается внутри Садового кольца или близ него.
Почему туда – в центр столицы, туда, где Курский вокзал и Кремль, влечёт отщепенца-интеллигента Веничку Ерофеева? Извечно гонимый и страдающий по своей исторической судьбе персонаж (или человек?) одновременно ощущает себя в некоем историческом центре страны. В частности стоят внимания юродивые рассуждения пьяного Венички о Минине и Пожарском (кто кого поколотил?). Чем ощутимее изгойство и одиночество Венички во взаимоотношениях с конкретными людьми (неизбежно зависимыми от меркантильных дел, от житейских выгод), тем отчётливее причастность Ерофеева к русской истории в целом (к её узнаваемым константам).
Ерофееву сопутствует байроническая неприкаянность, и в то же время, о нём можно сказать, невозможно не сказать, словами Цветаевой:
Москва! Какой огромный
Странноприимный дом!
Всяк на Руси бездомный,
Мы все к тебе придём.
Нетрудно заметить, что в поэтике Цветаевой присутствует оксюморон, т.е. словосочетание, компоненты которого являются, казалось бы, взаимоисключающими. «Дом, так мало домашний» – это место обитания Цветаевой, воспетое ею.
Неизбежно вспоминается и Есенин:
Все мы бездомники. Много ли нужно нам?
О да! Бездомник Ерофеев устремляется к Кремлю и чуть ли ни живёт в Кремле – в месте столь архитектурно насыщенном, сколь же и необитаемом для частного человека, каковым (разумеется, не местом, а человеком) по умолчанию является и Веничка Ерофеев. Разумеется, Ерофееву органичен Кремль не в официально-суконном, а скорее в трагическом – мандельштамовском – смысле:
Да, я лежу в земле, губами шевеля,
Но то, что я скажу, заучит каждый школьник:
На Красной площади всего круглей земля,
И скат ее твердеет добровольный…
Будучи таким мертвецом-изгнанником, Ерофеев не стоит на месте, он путешествует…
В вечном перемещении Ерофеева, этого Вечного Жида новейшей русской литературы и чуть ли ни Байрона современности, прослеживается некая парадоксальность. Он располагается едва ли ни в сердце России Москве, но будучи глубинно московским человеком, он одновременно бездомен, как и всякий человек, обитающий близ Кремля – этого сверхмощного имперского монолита.
Понятно, что в своей бездомности Ерофеев устремляется чёрти куда – не только к Кремлю, но и как можно дальше от него – например, в деревню Петушки.
И это не просто бегство от имперского наваждения, каковым было бегство персонажа пушкинского Медного всадника от опасного кумира на бронзовом коне. Нет, Ерофеев осуществляет иную, но смежную фигуру смысла. Если Кремль традиционно есть сердце России, то от сердца расходятся кровеносные сосуды к окраинам – и путь Ерофеева на Курский вокзал, а затем на родную ему станцию Петушки не является бегством в собственном смысле, хотя о метафизическом бегстве мы можем говорить, поскольку Веничка хронический бездомник. Но это не означает, что он бежит откуда-то и куда-то. Им просто владеет байроновская, а затем и пушкинская охота к перемене мест.
Очутившись в центре империи, он одновременно объемлет её края, спешит на Курский вокзал и, по крайней мере в потенциале устремляется туда, куда вообще ведёт Курская железнодорожная ветка… Ведь Курск наряду с Кремлём это один из внутренних центров отечественной истории.
Впрочем, Веничка не просто турист-экскурсант, ему вовсе не обязательно посещать так называемые исторические места (порой имеющие так мало общего с реальной историей страны), но даже если Ерофеев едет на электричке в Подмосковье, он всё-таки устремляется в глушь непролазную. А она внутренне связана с Кремлём и с Курским вокзалом как кровеносные сосуды, разбросанные по всему организму, связаны с сердцем – с центром.
Здесь-то и начинается или даже лучше сказать, коренится неизбежная – первая – стадия алкоголизма Венидикта Ерофеева. Будучи связан со внутренними центрами или, выражаясь по-научному, с универсалиями истории страны, Веничка одновременно становится изгоем в частных человеческих мирках, в устойчивых междусобойчиках, будь то семья, школа или производство. Сами понимаете, как на этой почве не запить! И, однако, личное взаимодействие Венички подчас даже с неодушевлёнными материями, с человечески нейтральными явлениями является по-своему одушевлённым, поскольку Ерофеев органически подключён к истории собственной страны. И в этом его трагедия.
Проиллюстрировать её хочется словами Ерофеева, которые любит цитировать один мой коллега по работе; приведу их если не буквально, то близко к тексту: «Меня сгубили не женщины и водка, а пригородные электрички и телефонные будки».
Далее, углубляясь в Подмосковье, мча на электричке, которая направляется от Курского вокзала в заветные Петушки, Веничка одновременно вступает во вторую стадию алкоголизма. Его прёт!.. ибо в его фантастическом путешествии сопровождает небывалый космический эрос. И сами согласитесь, как по этому случаю не усугубить питие! Ведь мы имеем дело с дыханием тайны…
В самом деле, если Веничка существо изначально бездомное, то ему неизбежно чужда та мещанская домовитость, которая словами Галича, сопровождает «советскую семью образцовую» ( «Она выпила Дюрсо, а я Перцовую / За советскую семью образцовую»). Нет, это не Веничкина стезя, хотя в том, о каких напитках речь идёт у Галича, Веничка наверняка разберётся и притом весьма неплохо. Итак, Веничка не умещается в семейные четыре стены, но в то же время его вселенская неприкаянность, его космическая тоска требуют сердечного выхода. Здесь-то и является существо фантастическое, подмосковная фея-ведьма-чаровница, которая ждёт (или, увы, уже не ждёт) Веничку в Петушках. Вопрос даже не в том, встретит ли у платформы Веничку это фантастическое существо (скорее всего не встретит). Неважно будет ли в состоянии Веничка встретиться с возлюбленной физически, принципиально иное. На метафизическом уровне он и она неразрывны, потому что она исчадие той поэтической стихии, к которой принадлежит и Веничка. Но поскольку эта поэтическая стихия бездомна, он и она настолько же неразрывны, насколько и не совместимы. Любовь их так велика, что она уже не умещается в физический мир… И устремление Венички к возлюбленной есть устремление в конкретно географическую точку – в Петушки – однако оно же извечное романтическое устремление к идеалу, а оно просто не может не сопровождаться усилением алкоголя, т.е. пресловутой второй стадией путешествия нашего героя. Он выпивает и по второй, и по третьей, и по четвёртой – а затем теряет счёт… Дама сердца, к которой извечно стремится Ерофеев, отдалённо напоминает блоковскую Незнакомку, явившуюся однажды Веничке в обстановке сельского клуба (где, конечно же, выпивают).
Помимо возлюбленной – а она сколь чудовищна, столь и сакраментальна – у Венички там же в Подмосковье имеется и ребёнок. И Веничка, при всей своей житейской безответственности, человек с душой везёт ему гостинец. Вспоминается Мармеладов Достоевского: пьяный-пьяный, а леденец ребёнку несёт.
Однако встреча Ерофеева с ребёнком и в потенциале – восстановление целостности семьи – сама возможность восстановления целостности трагически обрывается. Проваливается в никуда. Веничку уносит неведомо куда вторая стадия алкоголизма. Вопрос даже не в том, сколько он пьёт в литровом эквиваленте, а в том, что, увы, физическая встреча с идеальным явлением заведомо невозможна… Веничка как бы балансирует на грани чувственной и сверхчувственной реальности, поэтической стихии, которая… которая уносит его слишком далеко.
И начинается третья стадия алкоголизма. Не будем заниматься пошлым и мелочным подсчётом того, сколько Веничка выпил, статистика скучное занятие. Принципиально не количество, а качество. Или, говоря точнее, количество выпитого Веничкой вполне по Гегелю переходит в качество. Это новое качество заключается в том, что из глубин сложной натуры Венички наружу прёт подсознание. А это значит, что окончательно просыпается имперский монстр. Он внешний фактор и он же исчадие пугающего подсознания, таинственной бездны, которая обитает в человеке пьющем, но при всём при том – выдающемся.
В известном смысле поэма Ерофеева имеет форму рондо. Не случайно на сюжетном уровне Ерофеев каким-то непостижимым путём на одной из электричек возвращается в Москву. И во всех смыслах наступает конец. Параллельно вспоминается Маршак: «А приехал я назад, а приехал в Ленинград». Веничка Ерофеев тоже, как мы знаем, приехал назад… Неизбежно вспоминается поэт-хулиган Олег Григорьев, сказавший: «Шли вперёд, пришли назад, значит, круглый этот сад». И Ерофеева стремительной электричкой унесло назад в Москву – туда, где Курский вокзал и нерушимый Кремль. А у его стен, как объяснял Мандельштам «всего круглей земля».
Своего рода прелюдией к трагическому финалу поэмы является внешне безобидный, но по сути своей трагически двусмысленный эпизод поэмы. Будучи в алкогольном экстазе, Веничка вовлекает в своё извечное занятие других пассажиров электрички – так вот оказывается, что у них заранее припасено спиртное (спрятано в портфелях и т.д.). Остаётся только достать и распить.
Да, удивительно, как в русском человеке, при его душе нараспашку, открытости, широте натуры и неистощимой весёлости имеется ещё и второе дно. Причём в данном случае второе дно заявляет о себе в буквальном смысле, если речь идёт о ёмкостях, в которых может содержаться спиртное. «Русский человек задним умом крепок» – эту пословицу приводит русский писатель-деревенщик Василий Белов в своей знаменитой повести «Привычное дело». Он описывает как раз ту житейски привычную ситуацию, когда выпито уже немало, но остаётся неистребимое желание выпить ещё – и в результате находится хитроумный способ возобновить и продолжить питие. Венидикт Ерофеев продолжает это занятие, и в электричке у него находятся собутыльники. То обстоятельство, что Веничка не вполне находит или даже вообще не находит с ними общий язык («Страшно далеки они от народа» – писал вечный Ильич), то обстоятельство, что Веничка внутренне одинок лишь усугубляет трагедию и ведёт к неизбежной развязке поэмы…
Что это за развязка? Здесь мы позволим себе поэтическую вольность (свободное обращение с оригиналом поэмы) и даже некоторую игру словами. Курский вокзал – своего рода романтическая юдоль Венички ассоциативным путём связан с Белорусским вокзалом, около которого находится станция Белорусская или, говоря в просторечии – белка, белочка. Она же белая горячка.
Нет, друзья, не думайте, что в белой горячке человеку непременно являются чудовища, как об этом повествует Веничка. Однако происходит нечто не менее примечательное, не менее даже аномальное. Вот у Маршака имеются стихи со своего рода слоганом «Где тут Петя, где Серёжа»; речь идёт о мальчиках-подростках, которые куда-то задевались на даче (возможно, играют в прятки, ничего особенного). Так вот, в состоянии белой горячки эти подростки могут как бы удваивается, и взгляду человека, находящегося в состоянии белой горячки, являются сразу два Пети и два Серёжи. Это уже третья – и заключительная – стадия алкоголизма. Пресловутая белочка может привести к тому, что человек, удалённый от вас на большое, даже неодолимое расстояние вдруг является и даже начинает с вами разговаривать, хотя вы умом точно знаете, что он далеко… Очень далеко…
Не обольщайтесь, друзья, от белочки, если уж она расшалится, невозможно уйти. (Как поётся в известной задорной песне «От неё душе не спрятаться, не скрыться»). И вот что ожидает, преследует, подкарауливает творческую интеллигенцию практически на каждом жизненном шагу, вот что ожидает творческую интеллигенцию, которой у нас порою решительно некуда деваться: Курская, а затем и Белорусская ветка железной дороги, белая горячка, белка, белочка.