В начале сентября 1859 года пленный Шамиль — повелитель гор, имам Чечни и Дагестана, явился гостем Чир-Юрта, где он прожил три дня и где граф Ностиц старался доставлять развлечение именитому гостю. Заметив, что Шамиль любит слушать музыку, всякий день во время завтраков, обедов и ужинов заставлял играть трубачей.
Ностиц показывал Шамилю свои фотографические работы в альбомах и пояснял их рассказами. Живописная местность Дагестана, Чечни или Закавказья мало интересовали Шамиля; он желал видеть то, на что придется ему смотреть на севере, и виды европейского города, церкви, какого-нибудь многоэтажного дома, и в особенности «шайтан-дороги», как он называл чугунку, с ее паровозами, вагонами и дебаркадерами, заставляли его серьезно задумываться и внимательно, подолгу рассматривать эти картины, точно он старался усвоить себе их изображения, чтобы потом ничему не удивляться.
Сохранились записи графа И.Г.Ностица о том, как он снимал портрет Шамиля в Чир-Юрте.
«Не желал я выпустить Шамиля из моего дома, не сняв с него портрета, но два дня бушевал чир-юртовский ветер и невозможно было приняться за работу. Наконец, уже в день отъезда ветер стих, и я спросил Шамиля, не хочет ли он иметь свой портрет? Имам не понимал в чем дело, но желая сделать угодное своему новому кунаку, который угощал его три дня, согласился и вышел в садик, где находилась моя лаборатория… Я усадил имама на стуле, прося его сидеть неподвижно в течение десяти секунд — тогда мгновенной светописи еще не знали — и навел на него камеру с большим объективом, который в своей медной оправе блестел на солнце, как маленькое орудие. К моей немалой досаде, Шамиль сидел неспокойно, тревожно оглядывался по сторонам, и, судорожно ворочаясь на стуле, то и дело брался за рукоятку кинжала. Работа не удавалась; несколько раз я возвращался в мою лабораторию, чтобы заготовить новые стекла, а время уходило, дормез князя Барятинского, присланный из Тифлиса, был заложен, конвой ожидал, и меня торопили, говоря, что переезд, назначенный в этот день, далекий. Все это мешало мне еще больше, но я уже решил, что имам не покинет мою штаб-квартиру, не оставив на стекле своего изображения, и не замечал совсем, что лицо Шамиля изображало далеко не дружелюбное ко мне отношение, и что кинжал его был вытащен до половины.»
«Принес я стекло — опять неудача: нужно было заготовить новую пластинку; но на этот раз, идя в лабораторию, я случайно обернулся назад, и увидел перед собой картину далеко не мирного характера: за кустами и каменной оградой моего мизерного чир-юртовского садика стояли драгуны и держали ружья наготове, штыки были примкнуты. Полковой адъютант, узнав, что я буду в саду один на один с Шамилем, да еще вооруженным, вообразил, что я могу подвергнуться опасности, и, побежав в первую казарму, вызвал штуцерных. Их разместили частию за оградой, а частию в кустах, с приказом не высовываться, но быть в готовности, если случится что-нибудь недоброе. Драгуны были старослуживые; многие из них провели по десятку и более лет на Кавказе, но никогда не видели Шамиля, а теперь случай представился такой удобный, что они мало-по-малу начали выползать из своей засады, но ружья держали наготове. Вот эта-та картина, не представлявшая ничего успокоительного, и смущала Шамиля. Я мгновенно удалил их и извинился перед имамом, который, поняв, что было какое-то недоразумение, сел смирно и дал с себя снять портрет. Затем я ввел его в лабораторию и проявил перед ним пластину, что очень поразило Шамиля, но он постарался скрыть свое удивление; зато сын его не выдержал и начал плясать нечто в роде лезгинки в моей маленькой лаборатории, высоко подымая руки. При каждом движении этого энтузиаста, мне казалось, что он длинными рукавами своей черкески непременно свалит на голову своего отца какую-нибудь азотную или серную кислоту, и что Шамиль, взятый невридимым на высотах Гуниба, будет попорчен в моей лаборатории. В темноте я искал дверь, чтобы вытолкнуть Кази-Магому, но, как всегда бывает второпях, я ручки не нашел и выломал дверь.»
Татьяна Шипова,
Старший научный сотрудник Государственного Литературного музея
