Андрей Сергеевич Лигнер пришел к Ане Бояркиной, своей старой знакомой.
Да чего уж тут скрывать и играть словами — к своей давней любовнице.
Они были вместе уже лет восемь, и у нее в ванной всегда висело для него чистое полотенце и особое мыло без запаха. Даже бритвенный станочек стоял на полке, рядом с пеной для бритья, хотя этой благодатью он ни разу не воспользовался, потому что ни разу не оставался у нее ночевать — даже когда жена уезжала в отпуск и оставляла его в Москве одного.
Позвонил и пришел, вот прямо так, в субботу среди бела дня. Ей это было удивительно, потому что все восемь лет он приходил к ней в будни, вечерами, после работы — его институт был, как нынче говорят, «в шаговой доступности» от ее дома — хотя правильно будет «в пешей».
Приходил ненадолго, на часок. Самое длинное часа на два-три — это в те разы, когда жена была в отъезде. Но часам к девяти начинал клевать носом и говорил, смущенно улыбаясь: «я, Анечка, пожалуй, домой». А чтобы вот так, днем, да еще в выходной — первый раз.
Он в который раз оглядывал чистую и милую комнату Ани. Единственная комната в однокомнатной квартире. Письменный стол у окна, шкаф книжный, шкаф одежный, какой-то еще комод и журнальный столик.
Диван, на котором он сидел, раскладывался для сна. Ну и для любви тоже, понятное дело.
Аня сидела за письменным столом спиною к нему и внимательно читала — может быть, уже даже перечитывала — письмо, которое он ей принес.
А он думал о своем отце.
***
Отец его, профессор Сергей Михайлович Лигнер, был химиком, членкором Академии наук. Заведовал кафедрой. Возглавлял лабораторию. Когда-то, в конце шестидесятых, даже делал что-то секретное, за что получил орден Ленина и Госпремию. Открыл «метод Лигнера» и «реакцию Лигнера». Андрей Сергеевич в этом не разбирался, потому что был совсем по другой части — историк и социолог.
От отца ему досталась небольшая квартира в старом доме на улице Образцова, и целая стена книг по химии, с которыми было непонятно что делать — вот и всё. Отец был человеком хорошим, но безалаберным. Это Андрею Сергеевичу объяснила жена. «Твой отец не смог капитализировать свой талант! Другие люди с такими достижениями имели от государства всё!» — она даже глазами сверкнула. Но вообще она уважала память покойного свекра, и всегда сама вспоминала, что надо пойти на кладбище, убрать листочки, посадить цветочки. Могила была на Введенском кладбище. Там же лежала и мама, она умерла сравнительно недавно, — а сам профессор Лигнер скончался сорок лет назад, когда сыну было всего двенадцать.
Иногда Андрею Сергеевичу казалось, что именно жена научила его ценить отца. Не только на словах, а делами: добиться, чтоб повесили мемориальную доску на институте, где он заведовал кафедрой; устроить там ежегодные «Лигнеровские чтения»; издать избранные труды с подробной биографией; поставить на могиле солидный красивый памятник, взамен тоненькой серой стелы с блеклыми буквами. Шаг за шагом покойный профессор Лигнер стал занимать все большее и большее место в жизни и в мыслях его сына. Сейчас Андрей Сергеевич собирал воспоминания об отце, встречался с престарелыми академиками, дряхлыми министрами и бывшими отцовскими учениками.
И вдруг вот это письмо, которое сейчас читает Аня Бояркина.
***
Письмо было от знаменитого художника Павла Юркевича, умершего буквально на прошлой неделе в возрасте девяноста шести лет. Андрей помнил это имя — у них дома висели две его картины: портрет матери, она была настоящая красавица, немного похожая на цыганку, с блестящим пробором и розой в руках; и портрет отца, с птичьим профилем, в золотых очках на кончике длинного носа — он держал в руках пробирку и разглядывал, что там вскипает и оседает. Сочный и яркий социалистический импрессионизм, признанным классиком которого был Юркевич. Они какое-то время дружили семьями. Портрет был написан в том самом году, когда родился Андрей. Мама даже говорила ему:
«На этом портрете ты тоже есть!».
То есть во чреве. В круглом, задрапированном лиловыми шелками животике мамы.
Так вот, друзья. Покойный Павел Данилович Юркевич писал… Ах, да что я говорю! Когда он писал, он был еще живой, он велел передать это письмо после его смерти! — так вот. Он писал, что Андрей Сергеевич на самом деле — его сын. Он грустно описывал свою любовь и свое расставание с мамой Андрея Сергеевича, прилагал анализ ДНК на отдельном бланке и объявлял Андрея Сергеевича своим наследником. Добавив при этом, что вовсе не настаивает, чтоб Андрей Сергеевич Лигнер превратился в Андрея Павловича Юркевича, хотя это, конечно, было бы очень приятно.
***
Аня Бояркина дочитала письмо, спросила:
— Оно тебе прямо вот по почте пришло?
— Нет, нотариус передал. Позвонил, назначил встречу и отдал из рук в руки.
— Угу. Ну и какая там наследственная масса?
— Господи! — Андрей Сергеевич поморщился. — Ты прямо как Лариса! Она тоже сразу про массу. Ну, извини, извини.
Аня вспыхнула и резко выдохнула: безмолвный крик гнева. У них было принято не говорить о жене Андрея Михайловича; он тоже не расспрашивал Аню о ее бывшем муже, вообще ничего о нем не знал. Был, и сплыл. Кажется, они развелись десять лет назад, когда ей было двадцать восемь.
— Прости меня, — он встал с дивана, подошел к ней, нагнулся, обнял сзади, поцеловал в макушку. — Прости, я просто очень волнуюсь, сама понимаешь.
— Понимаю, — чуть суховато сказала она, но потом поймала его руку и прижала к щеке. То есть простила.
— Да, так насчет массы, — Андрей Сергеевич выпрямился. — Масса хорошая, нотариус объяснил. Квартира на Масловке, то есть на Петровско-Разумовском. Огромная мастерская там же, в соседнем доме. Дача на Николиной Горе и еще домик под Рязанью. Картины, это главное. Его собственные прежде всего. Плюс Фальк, Осмеркин, Пименов, Корин, Кончаловский и куча народу попроще. Наверное, еще вклады.
— Другие наследники есть? — спросила Аня.
— Какие-то сомнительные, — он снова сел на диван. — Внуки незаконных детей. Эти дети давно перемерли, а законных у него не было.
— Слушай, — сказала она. — Я ничего не понимаю. Если ты его сын, и он хочет видеть тебя наследником, почему он просто не написал завещание?
«Черт, — подумал Андрей Сергеевич. — Лариса задавала точно такие же вопросы. В той же последовательности. Как будто сговорились. Боже. Все женщины одинаковы… Да при чем тут женщины! Все люди одинаковы!»
Поэтому он ответил точно так же, как Ларисе:
— Да откуда я знаю? Как я могу влезть в голову почти столетнему старику?
— А как ты думаешь? Как предполагаешь?
«Господи! Слово в слово как Лариса!» — чуть не заплакал он.
— Не знаю! — почти выкрикнул он. — А ты? Ты сама что думаешь.
— Я думаю, — сказала Аня, — что тут примерно так. Понимаешь, если бы он оставил завещание, то вышло бы, как будто он тебе это навязал. Свое отцовство и твое сыновство. То есть ты мог взять и всё признать. Здравствуй, папа! Или отказаться. Тоже поступок. Типа знать вас, дедушка, не желаю. А тут он хочет…
— Хотел, — зачем-то перебил Андрей Сергеевич.
— Ну да, да. Хотел, чтобы ты сам принял решение. Чтобы сам подал на наследство. Чтобы судился бы с внуками. Что-то типа того. Чтоб ясно было, что это тебе на самом деле нужно.
— Кому ясно? — усмехнулся Андрей Сергеевич. — Ему на том свете?
— Не злись, — сказала она. — Непонятно другое. Почему он сразу не объявился, когда твой папа умер? Почему твоя мама ничего не сказала?
— А вот это как раз очень понятно мне, — вздохнул он. — Мальчишка, двенадцать лет. Умирает отец, любимый, дорогой, вдобавок очень всеми уважаемый. И вдруг по голове поленом: мальчик, это не твой папа. Твой папа другой дядя. Но у другого дяди своя жена и свои дети, и он не спешит быстренько жениться на твоей маме. Поэтому получается, что твой папа мудак, твоя мама — блядь, а ты выбл.док.
— Зачем ты ругаешься? — она поморщилась.
— Затем, что я не знаю, что делать.
— Прости, — сказала Аня Бояркина, — но я тебя все-таки спрошу: а что Лариса Борисовна говорит?
— Ужасные вещи, — сказал он.
***
Лариса сказала, что думать тут не о чем. Только последний идиот может размышлять и сомневаться. Конечно, внуки Юркевича будут бодаться. Но ничего, мы их забодаем. ДНК надо сразу взять, его небыстро делают.
Впрочем, у нас полгода сроку. Все мамины письма и дневники пословно прошерстить. Папины тоже, вдруг там какие-то упреки. Игра стоит свеч.
Смотри, сколько там всего. Даже если внукам чего-то удастся отгрызть, даже если мы им по доброте душевной — эк! Она уже говорила «мы»! — мы им что-нибудь отдадим, то все равно огромный капитал. Да за одну картинку Фалька или Пименова можно купить квартиру в Риге плюс домик в Юрмале. Вместе с вэ-эн-же. И горя не знать! Сашке с Маринкой по квартире. Вернее, Сашке квартиру купить, Маринке нашу отдать, а самим переехать на Петровско-Разумовский. Плохо тебе? Давай, нанимай адвоката.
— А если я у него не один такой? — возразил Андрей Сергеевич. — А если он таких писем разослал, не знаю, три? Или пять?
— Но ведь же не десять? — парировала Лариса. — Да хоть бы и двадцать! Если там одних картин на десять миллионов баксов, судя по списку, то одна двадцатая — это полмиллиона. Причем долларов. Тоже не валяется. Нанимай адвоката. Действуй.
— А потом позовут в ток-шоу Малахова, — грустно сказал Андрей Сергеевич.
— А ты не ходи, — сказала Лариса. — Силой не потащат. Или пойди за миллион. Правда, рублей. Но тоже неплохо.
***
Он это коротко пересказал Ане Бояркиной.
— А ведь она права, — сказала Аня.
— Нет! — заорал Андрей Сергеевич. — Она забыла про моего папу! Я не знаю, кто там на самом деле оплодотворил мою маму, но мой отец — Сергей Михайлович Лигнер! Я его люблю, я его память берегу, я с этим прожил уже пятьдесят два года, в том числе сорок лет после его смерти. Стыдно же в моем возрасте менять отца. Я не Юркевич, я Лигнер. Точка.
— Погоди, — Аня взяла письмо, провела пальцем по нужной строке. — Он же не требует, чтоб ты поменял фамилию и отчество. Это же просто наследство.
— Это совесть моя потребует! Если получаешь такие миллионы… То есть если это просто от чужого дяди, вот жил я себе, а у меня вдруг дядя в Америке помер… Это другое дело. А когда получаешь такие миллионы от своего отца, то тут уж извините. Тут уж я должен стать Андреем Павловичем Юркевичем, иначе я буду полное дерьмо. Предам Юркевича, который меня так одарил. Но если я все-таки стану Юркевичем, то я предам Лингера, своего отца. Этот отец, и тот отец, черт-те что.
— Ты как-то чересчур всё возгоняешь на неимоверные моральные высоты, — улыбнулась Аня. — Но я тебя понимаю.
— Ну и что ты мне предлагаешь делать?
— Я тебе ничего не предлагаю и не советую, — тихо и очень серьезно сказала она. — Я тебе просто говорю. Ты истратишь на этот процесс лет пять или восемь, я тебе как юрист говорю. Почти уверена, там есть другие незаконные и полузаконные дети, есть пяток завещаний и обещаний. Если выиграешь, то не так много. А даже если много? Даже если всех забодаешь и всё загребешь себе? Разве ради денег, пусть даже ради миллионов, стоит тратить последние годы жизни? Да, да, последние! Прости, но тебе пятьдесят два года. Это уже очень много в смысле бросать годы на ветер. Не надо. Откажись. То есть не подавай на наследство. Живи для себя, а не для картинки Фалька, не для квартиры в Риге!
— Какая ты у меня умная и хорошая, — сказал он, снова встал с дивана и снова обнял ее. — Просто сокровище. Теперь таких не делают. Обожаю тебя. Легко сказать, «откажись». Лариса меня убьет.
— Если убьет не насмерть, то переезжай ко мне, — сказала Аня. — Мне не нужны никакие наследства никакого Юркевича. Мне вообще ничего не нужно. Отдай Ларисе Борисовне и детям всё, и приезжай. Справимся. Проживем. Я крепкая, и ты тоже ничего.
***
Андрей Сергеевич Лигнер шел пешком через весь город и думал:
«Какой я странный человек. Есть простое и прекрасное, единственно верное решение: уйти от Ларисы и подать на наследство. Выиграю — обеспечу ее и детей. Проиграю или выиграю совсем мало — просто буду жить с Аней в этой чудесной крохотной квартире. Соберу воспоминания об отце, издам книгу. Докторскую допишу, наконец… Всё. Точка».
Был теплый май. Вся жизнь была впереди.
— Где ты был до половины одиннадцатого? — спросила Лариса.
— У юриста, — спокойно ответил Андрей Сергеевич, потому что это была правда: Аня работала в юридической фирме. — Ты же сказала «действуй, нанимай адвоката», вот я и действую, нанимаю.
Для убедительности он вытащил из портфеля файл с письмом Юркевича и запиской от нотариуса.
— И что юрист?
Андрей Сергеевич, на всякий случай не снимая пиджака и ботинок, прошел в комнату, готовясь сообщить Ларисе свое решение. Это будет подло и неблагородно — сначала подать на наследство, а потом на развод.
Лариса начнет собирать бумаги, помогать ему — и вдруг бабах! Так нельзя.
Развод сначала, бой за наследство Юркевича — потом.
Он уселся на диван — точно так же, как сегодня в Аниной квартире, уверенно закинув ногу на ногу, качая ногой в новом узком ботинке — почти точно так же, с той лишь разницей, что у Ани была икеевская раскладушка, а у него дома — отцовский, а на самом деле дедовский, настоящий «чиппендейл».
— И что юрист? — повторила Лариса, сев на стул напротив.
Он посмотрел на Ларису даже с некоторой жалостью, и вдруг сказал:
— Подавать на наследство я не буду.
— А?
— Бэ! — он повысил голос. — Это мое решение. Всё. Точка. И предупреждаю: еще раз пискнешь про Юркевича, про всю эту дурь — я немедленно, ты слышишь, немедленно ухожу из дому! Дети выросли. Квартира останется тебе. Всё поняла?
— С ума сошел, — Лариса вдруг заплакала, бросилась к нему на диван, села рядом, обняла его. — Да провались он! Да ну его к черту!
Андрей Сергеевич обнял Ларису, поднял к себе ее лицо, увидел каждую ее морщинку, родинку и волосинку.
Поцеловал ее и сказал:
— Ботинки снять забыл.
Денис ДРАГУНСКИЙ