До Грязищ Юрась с Олелько добрались в тот же день, к вечеру. Заночевали у Олельковой тётки Златы, вышедшей замуж за местного парня. Их даже покормили горячим. В полдень второго дня они миновали хатки Буева Лога. Дальше ни один из парней не ходил. Тропка петляла сквозь трясины, болотины и низинки, идти до тракта следовало дня два, если их накроет дождём, то и дольше. По раскисшей земле не пробраться даже опытному охотнику, а Олелько при всей гордости понимал, что опыта у него маловато. Ночевать тоже предстояло на голой земле — конечно можно было собрать шалаш-времянку, но это дало бы ещё одну лишнюю задержку. Друзья вспомнили, что ни один не взял с собою топорика, и горько пожалели об этом.
На опушке соснового леса они сели перекусить хлебом с остатками сала, подремали часок на нежарком солнышке. Потом Юрась помолился, попросил у Христа успешной дороги, а Олелько оставил на пне ломоть хлеба для лешего. Тропка поначалу выглядела мирно, даже красиво. Огромные сосновые стволы обвивал плющ, густой папоротник покрывал землю, то тут, то там из зелени выглядывали бесстыжие мухоморы. Где-то звонко стучал по дереву дятел.
Олелько нашёл кабанью лёжку, следы барсука и шишки, отшелушенные проворными белками. Потом у тропы попался порванный туесок, красный изнутри от брусники — люди здесь тоже бывали. Приятели приободрились. Неугомонный Олелько затянул песню про рыжего котейку и рыжую лисоньку. Юрась помалкивал — хоть и невелика ноша, а оттянула плечи. Но усталость была приятной. Осенний воздух пьянил, словно медовуха, а новая жизнь казалась необыкновенно прекрасной.
Можно было спать сколько хочется, делать, что заблагорассудится и не ждать, кто назовёт дармоедом. И никакого навоза, драчливых коров, вредных коз, никакой нудной тяготы… «Как же!» — оборвал мечты Юрась, — «Небось у златокузнеца день и ночь спину гнуть придётся, бог его знает сколько трудиться нужно, прежде чем гривну сковать».
Место сосен потихоньку заняли разлапистые, могучие ели. Земля стала влажней, вместо папоротника закурчавился мох. Впереди что-то затемнело — задумчивому Юрасю почудилось, у тропки стоит мужик в круглой шляпе. Но нет — обозначая развилку, красовался четырёхликий Святовит, с грубо вырезанными на столбе ликами и тоненькими ручонками. Губы идола были смазаны чем-то бурым, у подножия горкой лежали приношения.
Тропа разделялась натрое: утоптанная и широкая шла прямо в ели, чуть поуже отклонялась направо к можжевеловым зарослям, самая тоненькая петляла налево, к просвету между деревьями. Приятели остановились в задумчивости. Основная тропа вела прямиком в топи, гарантируя ночь на мокрых кочках. Со стороны узкой стёжки послышались лебединые клики — похоже, там пряталось озерцо. Третья тропка ничего особого не сулила.
Олелько шагнул ближе к идолу — может рисунки на дереве что подскажут? Он увидел — аккурат в резной груди идола торчит стрела, загнанная по древко. Паренёк осторожно, но сильно дёрнул, и наконечник подался.
— Ух ты! Вот это вещь!!!
Олелько высоко поднял стрелу, потом тронул грань пальцем и восхищённо улыбнулся, порезавшись.
— В жизни таких не видел! Красивая, острая, словно нож! И ушко с вязью, кажись серебряное. Погляди, Журка!
Юрась осторожно взял стрелу. Он не разбирался в оружии, но отделка и вправду изумляла. Гладкое словно кожа древко, острые соколиные перья, блестящее ушко, стальной наконечник-срезень с чернёным, филигранным узором.
— Знатная штука! Видать кому-то Святовит насолил крепко. Или витязь крещёный идолище порушить хотел.
— А то и сам князь, — зачарованно выдохнул Олелько. Стрела и вправду была князю впору.
— Станешь гриднем — и у тебя такая будет, — успокоил друга Юрась… — Эй, стой! Ума решился?
Олелько быстро отомкнул тул и спрятал находку.
— Здесь в лесу её ржавь съест, пропадёт зазря за зиму. А у меня в дело пойдёт… Святовиту я потом отдарюсь, коня ему принесу или трёх петухов чёрных.
— А найдёт тебя хозяин стрелы — шкуру сымет. Дурное дело чужое брать, тем паче у идолища, — встревожился Юрась.
— Бабьи страхи. Я ж не ворую…
Олелько огляделся по сторонам, нашёл комок смолы на ели и споро залепил дырку от стрелы на столбе идола. Чуть подумав, сдавил ранку и мазнул кровью по резным губам Святовита. Юрась смолчал. Поступок друга ему очень не нравился, но ссориться и оставаться в лесу одному было страшно. Враз повеселевший Олелько тут же выбрал дорогу — ночёвка на берегу показалась предпочтительней спанья в болоте. А если поутру окажется, что тропа ведёт не туда — можно и назад свернуть…
Когда они приблизились к озерцу, воздух уже начал пропитываться туманом, лёгкое марево поднималось со стороны воды. Из зарослей слышалось сварливое кряканье, гогот, лебединый шип, хлопанье крыльев — похоже, там остановилась на ночь не одна стая. Олелько натянул тетиву на лук и добыл из тула найденную стрелу, глаза парнишки заблестели от предвкушения удачной охоты. Лёгким шагом, пригибаясь, он двинулся в сторону озера, где так заманчиво галдели птицы.
Сбросив наземь мешок, Юрась присел на поваленный ствол берёзы — он стрелять не умел. Чтобы не тратить зря время, он достал нож и начал срезать бересту на растопку — тонкие махры зажигаются с трута не хуже сосновых иголок или сухого мха. Место казалось спокойным, чуть поодаль раскинула лапы огромная ель, вполне подходящая для ночлега. …Хлопот сотен крыльев и многоголосый крик оглушили Юрася. Пёстрое птичье облако поднялось к облакам, испуганно закружилось над озером. Вскоре появился Олелько — вымокший, но довольный. Он держал за лапы здоровенного гуся.
— Вишь, какая стрела-то ладная! С одного выстрела подшиб влёт, у самого берега. Добрый ужин нам будет!
— Ого! — в восхищении Юрась уставился на тушку, — дня два будем есть вкусно, а то и три. Удачлив ты, Олелько!
— Это нам Святовит помог, не иначе — приосанился гордый Олелько, — я огнём займусь. А ты гуся готовь — у тебя горшок.
Похвалив нащипанную бересту, Олелько споро собрал в кучу хворост, достал кремень с кресалом и вскоре у берёзы заполыхал огонёк. Чтобы варево было вкуснее, Юрась обежал ближние заросли, набрал с дюжину перезрелых берёзовиков, отыскал куст можжевельника с сизыми ягодами. Кислых яблок-дичков они надёргали ещё поутру, а пшено и лук несли из дому. В горшок пошли лапки, крылья, спинка и шейка. Печёнки и сердце Юрась отложил, чтобы поджарить на прутиках и заморить червячка в ожидании ужина, а сочную жирную грудку и мягкие бёдрышки приспособил над костром в дыму — прокоптится на скорую руку и ещё день-другой пролежит в мешке, не испортится.
Гусиные потроха оказались жирны и вкусны необычайно. Друзья развалились на траве и упоённо жевали, прислушиваясь, как в углях булькает и пыхтит похлёбка. Лес теснился вокруг, тёмный, но дружелюбный. Олелько болтал без умолку — и находка и добыча казались ему хорошими знаками:
— Отслужу своё в детских, научусь копьём колоть, топором махать, на коне ездить. Меч мне дадут настоящий, Перуну посвятят, как воя.
— Ага, — согласился сонный Юрась и помешал ложкой в горшке.
— Кольчугу дадут на время, чтобы в походы ходил. С князем за уроком отправлюсь, дальние сёла трясти, литвинов примучивать, кривичей непокорных. А то опять князь на князя пойдёт, славная битва будет.
— Угу, — согласился Юрась и подбавил чуть соли.
— А потом мы в поход на печенегов тронемся. Через степи широкие, горы высокие, реки глубокие… Разобьём всех врагов и вернёмся с добычей. Я печенежскому князю голову отшибу, меня наш приветит, в ближние гридни возьмёт, а то и боярином сделает.
— Ого…
— А там и женюсь на боярышне, красной девице, белотелой да длиннокосой. Разует она меня, хоромину поставим, на шёлке спать будем, беличьим мехом укрываться, с серебра есть, из золота пить. За море поплывём… Да ты и слушать перестал!
— Ага! — согласился Юрась и встрепенулся — варево выплеснулось на угли. Аккуратно, рукавами, он подхватил горшок, поставил его на холодную землю, понюхал, ткнул ножиком мясо.
— Готово! Ты гуся добыл, тебе и хлебать первому.
— В очередь, — улыбнулся довольный Олелько и достал ложку, — знатная похлёбка вышла.
Стукаясь ложками, друзья начали жадно таскать из горшка то разварную крупу с заедками, то куски гусиного мяса. С чмоканьем обсосав крылышко, Олелько вдруг поинтересовался:
— А скажи-ка мне Журка — вот я витязем быть хочу, славным и храбрым воем. А ты кем?
От неожиданности вопроса Юрась поперхнулся, приятель долго хлопал его по спине.
— Не знаю. Человеком хочу быть. А где моё место разве Христос ведает.
— И богатым быть не хочешь? И в шёлке ходить? И невесту-красавицу?
Юрась почесал в затылке:
— Спать хочу. Айда!
Горшок и мясо перекочевали под присмотренную ёлку. Друзья расстелили один плащ под широкими лапами на хвойной подстилке, улеглись спина к спине, подложили мешки под голову и укрылись вторым плащом. Оба уснули, едва согревшись. Юрась проснулся, когда начало светлеть — снаружи шёл дождь. Вылезать не хотелось, поэтому он подоткнул плащ плотнее и уснул снова. Олелько поступил так же.
Когда оба продрали глаза, снаружи был уже день — мокрый и стылый. Они позавтракали давешней похлёбкой — остыв, она покрылась слоем липкого жира, но всё же была вкусна. Олелько с важным видом заявил, что тропа, на которую они свернули — охотничья, поэтому надо возвращаться и идти прямо. Юрась не стал спорить. Под непрерывным дождём они тронулись дальше.
Дальнейшие трое суток Юрась помнил плохо. Они шли, шли и шли по нескончаемой тропке. Иногда по щиколотку, иногда и по колено в воде и грязи. Поочерёдно проваливались в бочаги, вязли в болотах, роняли вещи, промочили оставшийся хлеб и крупу, разбили драгоценный горшок. Первый день ели гусиное мясо, на второй прикончили мёд, всё холодное. У Юрася зуб на зуб не попадал, ему казалось, что он промёрз до самого сердца.
Самое гадкое — негде было остановиться на ночь. Оба раза они ночевали под елями на мокром мху, стылые капли пробирались под ветки и не давали уснуть. Даже Олелько сник. А Юрась двадцать раз был готов повернуть назад, но понимал, что в одиночку не выберется. От жалоб удерживало то же опасение — что дружок взбеленится и бросит его одного. Он изо всех сил старался не быть обузой, выискивал местечки посуше, первым шёл через топкое. И радовался про себя, что может идти в ногу с приятелем.
Наконец к вечеру третьего дня почва стала посуше, чахлые ели сменились мощным березняком. Тропка вывела на поляну, украшенную развесистым дубом. Под деревом было почти сухо. Приятели зарылись в опавшие листья, тесно прижались друг к другу и задремали
Разбудило их яркое, словно отмытое солнце. Свет играл на мокрых от росы листьях, на стеблях и колосках жухлой травы, на глянцевых желудях. Юрась с Олелько пробежались до края леса за хворостом, но всё отсырело — хорошо, хоть спрятанный в туле трут уцелел. Не сговариваясь, друзья развесили по ветвям мокрые плащи и прочую лопоть, оставшись в одних портах и нательных рубахах.
Они разделили по-братски последний раскисший хлеб, но голода это не утолило, только зря раздразнило брюхо. Юрась уныло погрыз жёлудь — в Востраве их ели: отмачивали, сушили, жарили, толкли и пополам с мукой клали в лепёшки. Вокруг не росло ни яблоньки ни тёрна ни груши-дичка, разве на тракте ближе к жилым местам удастся что-то найти или выменять у сельчан.
Неугомонный Олелько снова вытащил лук и предложил поохотиться — время, мол, ещё есть, глядишь что подстрелим к обеду. Одёжа всё равно сохнет, время есть. Юрась покорно согласился посидеть под дубом, покараулить лопоть, пока приятель разыскивает добычу. День был ясным, небо высоким, солнце тёплым — отчего бы не помечтать, глядя в чистую синеву? Вскинув на плечо тул, Олелько направился было к лесу. Далеко ходить не пришлось. Над поляной в вышине закружились длинношеие, большекрылые птицы — то ли цапли, то ли журавли.
Олелько споро натянул лук и прицелился. Стая вдруг заметалась, словно её расшвыряло ветром. Попасть в кого-то с такой высоты казалось немыслимым, но охотник решил испытать удачу и спустил тетиву. Стрела тонко свистнула, уходя в небо. Птичья тушка гулко стукнула оземь. Юрась вскрикнул от восторга. Олелько бросился к добыче, подхватил её — и встал как вкопанный, побледнев на глазах. Он поднял мёртвую птицу на вытянутых руках:
— Сокол. Журка, я сокола подстрелил. С кольцом!!!
Юрась метнулся к приятелю. И вправду это был мёртвый сокол, взъерошенный, пёстрый, прошитый стрелой насквозь. На скрюченной хищной лапке красовалось золотое колечко. Юрасю стало не по себе.
— Слышь, Олелько, бечь нам отсюда надо. Объявится хозяин сокола — взгреет нас, мало не покажется. И стрелу отнимет.
— Повинимся — простит, — протянул Олелько, но как-то неуверенно, — виру захочет.
— И чем мы её платить будем? — Юрась протянул приятелю пустые руки.
— Бобров по зиме набью, откуплюсь, — почти прошептал Олелько, — или к мамке… Слышь — скачут!
Приятели метнулись к дубу, собирать одежонки. И, конечно же, не успели. С десяток пышно одетых всадников, в алых и синих плащах, окружили их, выставив тонкие пики. Бесновались собаки — Юрась таких длинноносых и тощих в жизни не видел. Белокурый, синеокий, похожий гордым профилем на одну из своих собак, всадник в кафтане, расшитом золотом, приблизился к ним, остальные расступились, давая ему дорогу:
— Кто такие?
— Из Востравы мы, батюшка-князь, вольные люди — безошибочно титуловал всадника Олелько, — я Олелько, Тужилин сын, а он мой приятель Юрасько.
— Что забыли под дубом?
— В Ршу идём. Князь Брячислав, случилось, охотился в наших краях, я у него проводником был, глянулся ловкостью. Теперь хочу к нему в дружину проситься в детские.
— Ты, глуздырь, в дружину собрался? Гляньте, братие, каких воинов Брячислав Изяславич себе находит! — князь ткнул пальцем в мальчишку, всадники дружно захохотали. Вдруг смех умолк. Один из всадников спрыгнул с коня и поднял из примятой травы злополучную птицу. Князь принял сокола в ладони, прижался щекой к ещё тёплым перьям, поцеловал в окровавленный клюв:
— Чья стрела?
— Моя, князь-батюшка. То есть не совсем моя… Я её из Святовитова идола вытащил на опушке… Прости, князь, выплачу тебе виру, бобровыми шкурками, отслужу… — голос Олелько дрогнул.
— Доброе дело. Вира за сокола — три гривны. Вира за славянина — пять. Как тебя звать? — синяя молния княжьего взгляда полоснула по Юрасю.
— Юрась, сын…
— Скажешь его отцу, пусть к княжичу Мирославу Рогволодовичу за вирою едет, в Полоцк. Две гривны ему причитается, полной мерой, — спокойно, даже ласково произнёс всадник и обернулся к своим, — Повесить!!!
Юрась словно смотрел страшный сон. Перепуганный насмерть Олелько рванулся бежать, всадники окружили его подталкивая концами копий. Один гридень спрыгнул с коня, снял с седла моток верёвки, и ловко карабкаясь по ветвям, перекинул её через дубовый сук. Двое других спешились и потащили визжащего, потерявшего человеческий облик Олелько к петле.
Дружок упирался ногами, кусался, рыдал, запрокидывая вихрастую голову. Княжич смотрел молча. Ловкие руки накинули петлю на шею, Олелько в последний раз тонко, по-заячьи вскрикнул, потом захрипел и замолк. Запоздало, нелепо Юрась попробовал броситься на помощь другу, но ничего не успел. Какой-то всадник древком копья больно ткнул его в грудь, перешиб дыхание. Стало темно.